Елена Богатырева - Маленький ад для двоих (Беглянка)

— Да.

— Хочешь вернуться туда? — осторожно спрашивает Ка, уже отчетливо представляя зарешеченные окна психиатрической лечебницы.

— Нет!

Это что там, мольба в ее взгляде? Ужас? Стихийное бедствие?

— Ну и хорошо, и не надо, — быстренько отвечает он, пока взгляд ее не разросся, пока этот ужас не захлестнул всю веранду.

Точно сумасшедшая! Нужно сообщить куда следует.

— Я сейчас, — он идет к деду.

…А у деда глаза сияют, как в престольный праздник. Дед кряхтя выбирается из погреба с маленькой заветной баночкой. И Ка понимает, что дед ему уже не помощник. У деда цель — накормить ее вареньем, а не сдать врачам в голубых халатах.

— Дед, я ее нашел.

— Ага.

— У дома нашел.

— Угу.

— Думал, мертвая…

— Нет, она живая.

— Сам вижу. И что теперь?

— Пусть чайку попьет, отогреется, — дед спешит на веранду, но пятится и закрывает двери, выталкивая внука.

— Спит.

— Ну?

— Пусть поспит.

— А дальше?

— Как захочет.

— Дед, она странная…

— Все мы странные.

— Может, позвонить куда следует?

— А куда следует? — дед сдвигает брови.

— Хорошо, что нам с ней делать?

— Ничего не надо с ней делать. Она ведь живая.

— Слушай, а ты тоже странный.

Дед идет на веранду, подтыкает Неле одеяло, укрывает вторым. И возвращается просветленный.

— Значит, нашел, говоришь? — лукаво смотрит на внука.

— Нашел.

— Прямо как в сказке.

— Как в дурном сне.

— Значит, она твоя находка…

— Что ты говоришь?

Неля вскрикивает во сне громко и протяжно, как птица, дед и Ка врываются в дверь, словно два рыцаря расправляют плечи, оглядывают пристально веранду. Но ничего не находят. Она не проснулась, только брови сошлись на переносице, только крепче стиснуты зубы и скрюченные пальцы рук вцепились в одеяло. Дед подходит к ней, садится и гладит по голове.

— Ничего, все пройдет.

И проходит. Разжимаются пальцы, разглаживаются складки между бровей. И что теперь? Она улыбается тихонько, почти незаметно.

Она живет! Мутные воды схлынули, янтарь раскололся, и пчелка вылетела из него цела и невредима. Она кружится над цветами черемухи, ее мед еще не собран…

Ка ехал домой молча. Его практичный ум не подавал реплик, не советовал, как поступить с этой странной находкой. «Пусть живет, — решил он уезжая. — Это полная ерунда, но пусть живет». И всю дорогу с ним была тишина. Тихо было внутри. Все смолкло и не желало обдумывать происшедшее. Он желал, а оно — там, внутри, — не желало. Тогда он решил, что так оно разумней. А потом подумал, что с ним тоже творятся странные вещи…

— А вот и виновник! — захохотал Артем, встречая его на пороге. — Ты уж извини, мы нагрянули, а тебя нет, нас Татьяна впустила.

Вышла Таня, робко улыбаясь, и Ка, прорывая внутреннее молчание, спросил:

— Что-то случилось?

— Ты теперь наш директор, а не просто и. о. Вчера вечером пришла телеграмма от хозяев невидимых. Обмыть не мешало бы!

По комнате скакали дети Артема, а жена хлопотала на кухне. Галка на балконе курила, Лиля ее к кухне близко никогда не подпускала, потому что Галка все только портила.

Таня сервировала стол под Лилиным руководством, улыбалась и заглядывала Ка в глаза.

Наконец он обрадовался всем и их затее, расслабился, присел и собрался рассказать о своей находке:

— А я тут…

Но внутри вздрогнуло что-то. И он потерял над голосом власть. Он хотел рассказать, а внутри что-то сдавило. «Не смей, — говорило оно. — Это только мое. И ничье больше».

— …к деду смотался с утра пораньше, давно не навещал старика.

Потом пировали, говорили о работе, дети скакали вокруг и трещали без умолку. Было не разобрать. Только Лиля как-то понимала их и совала бананы, сок, бутерброды. И дети на минуточку смолкали, а потом опять принимались шуметь, как голодные скворчата. Ка вдруг заметил, что у девочки чудный взгляд, и у мальчика тоже. Где он видел такой? Он ведь сегодня такой уже видел…

Когда все разошлись, они остались с Таней вдвоем. Она была милой, очень милой, и он погладил ее по щеке. И она посмотрела удивленно. И они потом целовались, и кружил их весенний ветер. Жаль, что форточку не открыть было шире. Ка было мало воздуха, ведь где-то был целый океан воздуха. И он уснул, крепко прижав к себе Таню, словно девочку-весну, которую так боялся потерять. Ведь весна всегда сменяется летом, а потом идут холодные скучные осенние дожди…

«Как растение, — думал дед. — Как растение». Сначала спала несколько дней. И к еде не притрагивалась. Дед стал варить бульоны, наливал понемногу, и она понемногу ела. И тоже — как будто впервые. Так ест человек, отвыкший от еды. Который — чем же питался? Своими слезами? Потом она стала выходить из дома. Выйдет и смотрит на березы, на травы, росой блестящие, на дедовы грядки. Сядет на лавочку, зажмурится на солнце.

Точно как жена его после больницы, после той операции, которая все равно не спасла ее, но было какое-то время, когда надеялись, что все обернется хорошо. Полина выходила, садилась на ту же лавочку, щурясь на солнце. Пока солнце ее, да и его не закатилось вместе с ней. Чем же ты, девочка, болела? И обернется ли все для тебя хорошо, когда наберешься ты сил? А может, и тебя сломит неведомый недуг, совсем другой, возможно, но такой же, должно быть, страшный, раз ты сейчас учишься заново жить.

На плечо деда легла легкая рука. Полина. Нет, конечно же, Неля. Но такая же легкая была рука. Почти невесомая.

— Можно, и я?

Можно, конечно. Дед встал с грядки и принес ей лопатку, и вместе они стали зарывать зерна редиски в землю. Чтобы там обогрелись, напитались силой и проклюнулись нежными всходами. Неле нравилось, словно игра детская. Ведь когда ты живешь, все равно во что играть.

Пусть живет, думал дед. Вот и Полина жила бы, если бы… Но ее невозможно было спасти, Полину. Рак сжигает человека быстро. А эта девочка так молода. Дед уже не видел разницы, что шестнадцать, что тридцать шесть. Все равно — так молода, сколько бы лет ей еще ни было. Пусть живет.

Неля плавала поначалу, будто тень, вдоль ограды, никогда не заглядывая за забор. Раз взглянула и отшатнулась: там стояли темные ели стеной, свет не пробивался сквозь их мохнатые лапы. Сыростью пахло оттуда, и темное что-то клубилось у самой земли. И лоб снова избороздили морщинки. Дед взял за руку ее тогда, повел к березкам. Сделал надрез на коре и вставил трубочку. Через несколько секунд закапал прозрачный сок. Он Неле протянул трубочку; засмеялась, припала губами…

А то сядет на лавочку вечером, смотрит в косматые ели и задумается. Уже без страха, без отчаяния смотрит на черный, клубящийся в их изножье туман. И во взгляде сквозит что-то вспомнившееся из прошлой жизни. А какая у нее была жизнь?

Не все ли равно, думал дед… Хоть какая — пускай. Главное, что кончилась, прошла. «Но вот только прошла ли?» — думал он. Так приглядывается она к черным елям, словно это враги, словно месть она вынашивает, строит зловещие планы.

Через неделю вся выпрямилась, как прибитая к земле трава выпрямляется после грозы. Выпрямилась, наливаясь неведомой силой. Стала выходить гулять в лес. Дед брал с собой. А потом — и одна. Только темные ели все время стороной обходила. Что-то еще пугало ее, какие-то воспоминания пробуждало.

Прибирать стала в доме, за водой родниковой с дедом бегала, а по вечерам играла с ним в карты. Он рассказывал ей про свою очень долгую жизнь, где и как, что и много ли, только все про Полину выходило, все про Полину. И глаза у деда тогда сияли, как молодые. А портрет со стены улыбался ему, словно в ответ…

Ка не мог рассказать никому про свою находку. Да и сам вроде бы забыл о ней. Так ему сначала казалось. Захлестнула работа, реальность. Даже ездил однажды к деду, продукты возил, — видел Нелю лишь вскользь.

— Все живет?

— Пусть живет, мне веселей.