Она пришла четыре дня назад — с обычными поздравлениями, кратким отчетом о пребывании родителей в Бенине, временем и номером рейса их возвращения, напоминанием о необходимости скосить траву и собрать пылесосом собачью шерсть и, что самое интересное, с фотографией ее племянницы и племянника.

— Иди, посмотри-ка, — позвала Вероника, и появился Жан-Пьер с распущенными волосами. Она протянула ему фотографию. — Это малыши. Миленькие, правда?

Он признал тот факт, что их привлекательность выходит за пределы сферы субъективного.

Она открыла второй конверт и вскрикнула от радости. Письмо пришло из Мадрида — некая галерея предлагала выставить ее работы. Будучи в Париже, они видели ее серию из двенадцати фотографий, названную «Сенбернар сидящий», и пожелали включить ее в выставку работ молодых французских фотографов. На каждой фотографии был запечатлен Цезарь, сидящий в различных уголках Парижа, а вокруг него сновали люди, спешащие по своим делам. На некоторых снимках он был почти незаметен, на других — он был центром внимания. На одном снимке он сидел с туристами у Центра Помпиду — они окружили его, словно он был шпагоглотателем или уличным танцором, а не семидесятикилограммовым псом с подрагивающим хвостом; на другом он сидел — никем не замеченный — у станции метро Бельвиль в часы пик, а на следующем его, сидящего подле сгоревшего мотоцикла, осторожно рассматривали неулыбчивые дети Обервилля. На всех фото морда его имела скорбное выражение, своего рода фирменный знак. Делать эти снимки было сущим кошмаром: вокруг пса сновали люди, совершенно лишние на фото, когда же ему надоедало сидеть, он ковылял прочь — за долю секунды до того, как «вылетала птичка». Но после трех недель усердия и семидесяти восьми пленок у нее было двенадцать кадров, которыми она осталась довольна, а теперь и в Испании нашлись люди, которые их оценили.

Цезарь вышел в коридор, очевидно предвкушая свою международную известность.

Вероника нашла ключи и пробежала глазами список вещей, совершенно необходимых ей для работы: косметика, сигареты и немного денег, на случай, если вдруг закончится косметика или сигареты. Жан-Пьер заверил ее, что сводит Цезаря на прогулку, пострижет газон, избавится от части полиэтиленовых пакетов и продолжит разбирать машину. У Вероники было предчувствие, что вместо прогулки Цезарь будет оставлен во дворе, а усилия Жан-Пьера по разборке машины будут сведены, в основном, к усиленному потреблению кофе и перекурам. Она была уверена, что дома ее будут ждать нестриженый газон, беспокойный пес и необоримая груда пакетов.

Как только она открыла входную дверь, он окликнул ее:

— Эй!

— Что?

— Мои поздравления, — сказал он, — с этими фотографиями.

— Спасибо, — улыбнулась она и вышла из дома.

День прошел спокойно: она рассматривала фото племянницы и племянника, подчищала хвосты по работе и старалась не замечать громадный фиолетово-коричневый бант в волосах Франсуазы. Она никому не сказала о своей выставке в Мадриде. Франсуаза бросала колючие взгляды в ее сторону, словно чувствовала, что от нее скрывают какую-то тайну.

Придя домой, она обнаружила, что передний и задний газоны пострижены, усталый Цезарь отдыхает в своей будке, пакетов в гараже заметно поубавилось. Там же она нашла и Жан-Пьера, окруженного только что снятыми деталями автомобиля. Он уже снял двери и начал разбирать двигатель.

— Ух ты, — сказала она, — хорошо поработал.

— Ты же меня знаешь — я не отлыниваю.

— Перекури, я сейчас кофе сварю.

Он прошел за ней на кухню.

— Я и не знала, что ты гениальный механик, — сказала она.

При ней он никогда не сидел за рулем, и она не знала, сможет ли он найти горловину топливного бака. Он пожал плечами.

— Просто я — мужчина. К тому же «уно» — не самая сложная машина в мире.

— Так ты думаешь, что мы от нее избавимся? — спросила она.

— Мы?

— Извини, пожалуйста, — ты думаешь я от нее избавлюсь?

— Почему бы нет, если мы усиленно поработаем над ней несколько дней и если сработает мой секретный план. Мне придется навести справки и раздобыть кое-какие инструменты, но я думаю, что мы сможем от нее избавиться.

— Хорошая новость, — сказала она, но ей все еще не верилось, что когда-нибудь все это будет позади. Даже если усилиями Жан-Пьера машина чудесным образом исчезнет, ей придется покупать другую, а для того, чтобы родители потом не жаловались, та, другая, должна быть несомненно лучше той, которую они ей оставили. Но таких денег у нее нет.

— А что насчет денег? — спросила она. Она долгое время избегала этого вопроса, но откладывать его больше не было возможности.

— Не беспокойся, — сказал он, — я об этом деле позабочусь.

— Но как? Ты ведь на мели, как и я. Ты даже нигде не работаешь.

— Не переживай, я разберусь.

Спорить ей не хотелось, и она закрыла вопрос, пообещав себе вернуться к нему позже.

Допив кофе, он отправился в гараж и продолжил работу. Он разбирал двигатель на детали, которые Вероника заворачивала в газету «Монд» и распихивала по пакетам.

Она была поражена его расторопностью. В восемь часов она упросила его положить инструменты и идти на ужин.


Они сидели за столом, попивая вино и закусывая остатками трапезы.

— Мои поздравления, — вновь сказал он.

— Спасибо.

— Здорово, что твои работы выбрали для выставки.

— Знаю, — улыбнулась она.

— Отлично, — сказал он, и выражение его лица изменилось. — Но… мне это не нравится.

— Почему? С чего бы это тебе не нравилось?

Он отвел взгляд.

— Тебе следует кое-что знать, — сказал он. — Кое-что важное.

Она понятия не имела, о нем он собирается сказать.

— Что именно?

Он посмотрел на стену, затем поднялся.

— Я хочу поставить тебе музыку, — тихо сказал он и, подойдя к своей сумке, достал компакт-диск.

Здорово, подумала Вероника, он собирается выразить свои сокровенные чувства через звук — как раз то, чего мне сейчас не хватает.


— Что это? — спросила она, рассеянно закуривая сигарету под оркестровую увертюру, когда вступили ударные и электрогитара. — Похоже на «Скорпионз».

— Это не «Скорпионз», — сказал он, хотя она настаивала на своем, — просто послушай.

Она отложила сигарету в пепельницу и принялась сплетать локоны в косичку. Она ожидала каких-то сложностей, но ничего подобного не оказалось, все было так, словно он предлагал молча послушать знакомый рок по радиоприемнику. Мужчина запел по-английски — она подумала, что у него, должно быть, роскошная шевелюра, — о том, как любимая оставила его. Затем вступил хор, и солист оглушительно громко поведал, что его мечты разбились в пух и прах. Во втором куплете он с большим чувством сообщил, каким, по его мнению, чудесным был их роман и как он удивлен его окончанием. Потом опять вступил хор, настойчивое соло гитары, затем — переход к гимну на фоне детского хора. Предположительно волосатый мужчина сообщил своей любовнице, что сделает все от него зависящее для продолжения романа, хотя порезал руки, пытаясь собрать осколки разбитой мечты. После непродолжительного и, видимо, импровизированного завывания песня затихла.

Он подошел к стерео, извлек диск и положил его в сумку.

— Спасибо тебе, Жан-Пьер, — сказала она.

— Тебе понравилось?

— Местами, немножко рока очень полезно для души. Ты не принес «Африку» Тото? Или что-нибудь из «Форинер»?

— Нет, я принес только эту песню.

— А почему, — спросила она, пытаясь понять смысл этого музыкального послания, — из всех песен на свете ты выбрал именно эту?

— О боже, — сказал он, закрывая глаза.

— Ты что-то хотел мне сказать, Жан-Пьер?

Не раскрывая глаз, он пробормотал:

— Песня, которую ты только что слышала…

— Ну?

— Она называется «Как солдат (Разбитые мечты)».

— Я и подумала, что название вроде этого.

— В Германии она занимает шестое место.

— Здорово, я рада за эту группу, однако не знала, что ты так внимательно следишь за немецкими хит-парадами.

— Нет, обычно нет. — Он открыл глаза, посмотрел на нее в упор и выпалил на одном дыхании: — Ты можешь, конечно, меня ненавидеть, но это написал я.