Алина Зарайская - Мама, я доктора люблю

«Какая же она все-таки умница», — прошептал Володя, зарываясь лицом в пушистый свитер, пахнущий горячим телом женщины, и с улыбкой заснул.

Когда Анжела разбудила его, было уже около девяти вечера. В темноте за окном по карнизу грустно стучал дождь. Владимир тряхнул головой, прогоняя сон, и огляделся: вокруг было чисто и просторно, лакированный пол тепло поблескивал в неярком свете торшера, из кухни доносился запах чего-то горячего и вкусного, а от Анжелы, смотрящей на него с улыбкой, — какими-то сладкими экзотическими цветами.

— У тебя такой вид, словно ты неожиданно оказался на необитаемом острове, — рассмеялась Анжела и протянула ему халат. — Пойдем ужинать! Ты, наверное, совсем голодный, ведь, кроме чая и бутербродов у Кирилла, больше ничего за весь день и не ел.

— Спасибо, — Владимир взял халат, еще раз огляделся и тоже рассмеялся.

Он и правда выглядел весьма нелепо: голый, сидя посреди чистой убранной комнаты на ворохе одежды, из-под которой то тут, то там торчали чистые или исписанные листки.

Сытный вкусный ужин, горячий душ и спокойные мягкие ласки на свежих простынях, становившиеся еще уютнее оттого, что по стеклу часто барабанил сильный холодный дождь, обещали Владимиру несколько месяцев жизни, полной любви и тихой домашней заботы.

А для Анжелы наступило время непривычной усталости, перемешанной с горячей любовью и сексуальной удовлетворенностью, а иногда даже и пресыщенностью.

С помощью Полининого знакомого она быстро нашла работу. Правда, без прописки о какой-либо умственной деятельности можно было забыть, но даже уборщицей приятно работать в светлых аккуратных офисах, где и грязи-то почти не бывает и, что самое главное, платят больше, чем в большом продуктовом магазине или на складе.

Работа не пугала Анжелу, даже несмотря на то что приходилось мотаться по городу, успевая убирать в трех местах, а потом еще заниматься домом. Иногда, конечно, становилось до слез обидно, что вместо того чтобы работать квалифицированным инженером, приходится мыть полы, но близость любимого и сознание того, что все это делается ради него, быстро осушало глаза и возвращало на лицо улыбку. Тем более что с деньгами было очень плохо: Володя перебивался переводами и подрабатывал в каком-то медицинском журнальчике — все это приносило небольшой и нерегулярный доход, на который при желании, конечно, можно было прожить, но Анжела не хотела сидеть на чае и хлебе и уж никак не могла допустить, чтобы любимый голодал или не мог себе позволить самых элементарных предметов, необходимых для удобства и комфорта.

Когда это ощущение безвыходности становилось совсем невыносимым, Анжела — одна или с Володей, если он был свободен, — приходила на кухню, показавшуюся в первый день приезда такой мрачной и страшной, а теперь напоминавшую ей кирпичными стенами, темными деревянными полками и старинной утварью небольшую средневековую харчевню, ставшую самым теплым и уютным местом в городе, островком, где можно было спрятаться от страшного, унылого, одинаково леденящего тело и душу ветра.

А к концу октября, когда отшуршала неповторимая петербургская золотая осень, настало самое гнетущее, самое тяжелое время — такое привычное для города и такое неожиданное для Анжелы, видевшей Питер только весной или летом. Ее пугали голые черные деревья, потемневшая вздувшаяся Нева и почти не рассеиваемый редкими тусклыми фонарями царящий повсюду мрак. Ей, родившейся и выросшей в маленьком доброжелательном городке, где сразу после ковра из багряных листьев земля покрывается толстым пушистым снежным покрывалом, а река прочно сковывается льдом, было непонятно и страшно это затяжное переходное состояние, когда лужи уже звенят корочками льда, но улицы и скверы не оживляются ни одной снежинкой, и кажется, что никогда уже не будет настоящей весны и жаркого лета, потому что не будет настоящей зимы.

Анжела и так с трудом переносила походы по темному холодному городу, пытаясь компенсировать отсутствие плотно закрытого тучами солнца ярким светом в квартире, а тут еще с Володей стало твориться что-то неладное. Он стал нервным и раздражительным, все чаще подолгу засиживался в библиотеках и все реже сопровождал Анжелу к Кириллу или в парк, куда она старалась ходить каждые выходные, чтобы хоть как-то взбодриваться, совершая долгие прогулки на свежем воздухе. Возвращаясь домой, сама не избавившаяся от тоски и тревоги, которые только усугублялись зрелищем обшарпанных или вовсе заколоченных дворцов и старинных дач, она заставала возлюбленного за книгой, с вечным стаканом горячего чая, мрачным и неразговорчивым.

Бедная девушка совсем извелась, не понимая, в чем причина такой резкой перемены, произошедшей с Владимиром, бывшим всегда внимательным, мягким и ласковым. Сначала Анжела думала, что у него что-то не ладится с диссертацией, но из института он приходил обычно довольный и спокойный. Потом она решила, что во всем виновата погода, и это было бы вполне естественно. Но Владимир никогда не жаловался на дождь, холод или пробирающий до костей ветер. В конце концов, не получая от Володи никакого ответа на свои робкие вопросы, совсем растерянная и измученная Анжела бросилась за помощью к Кириллу. Но и он не смог сказать ей ничего внятного.

— Он много работает, устал, да и наша осень не способствует хорошему настроению. Ты вон тоже побледнела, притихла.

— Да, но Володя провел здесь много лет, он любит этого город и никогда не говорит про плохой климат, а все только про красоту, величественность, таинственность… Да и ты вроде не тяготишься этим кошмаром?

На Кирилла, похоже, и в самом деле не влияла мрачная атмосфера, повисшая в городе. Он по-прежнему, так же, как и в теплом сентябре, беспечно прогуливался по продуваемым сырым холодным ветром мостам, пустынным набережным и пыльным площадям. А потом возвращался в свою полусредневековую квартиру, заваривал душистый чай или открывал бутылку сухого вина и оставался улыбчивым, всегда готовым поддержать разговор или плодотворно поработать.

— Я — другое дело. Я здесь родился, как и несколько поколений моих предков. Для меня это самая естественная атмосфера. Я полюбил этот город, не пленившись его красотой и не польстившись на его интригующую мистику, а всосал эту любовь, как говорится, с молоком матери. Я бы зачах под огромным южным солнцем или ослеп от белизны ваших сказочных снегов. А Володя, как и ты, все-таки существо из другого мира, он не может без вреда для себя так долго дышать нашей сыростью и мрачностью, хотя, может, и сам не осознает, что на него это давит, несмотря на довольно большое взаимопонимание с городом, привязанность к нему, насыщенную интеллектуальную жизнь и даже на твою горячую любовь.

Анжела только тяжело вздыхала, слушая эти объяснения, потому что из них следовало, что помочь ничем невозможно, и, сидя с ногами на высоком стуле, крепче обхватывала руками колени, пытаясь сохранить еще оставшиеся в груди тепло и силы.

Володя становился все угрюмее. Хотя он никогда не позволял себе грубости или пренебрежения и оставался неизменно нежным в постели, Анжелу начал мучить страх, что он больше не любит ее. Может быть, сам он еще этого не понимает, но внутренне уже охладев к ней, продолжает относиться к ней ласково и внимательно просто в силу привычки и воспитания.

Анжела не выдержала и решилась прямо спросить об этом. Шел редкий мокрый снег, мгновенно таявший на земле. Анжела рано вернулась с прогулки, уставшая и печальная более, чем обычно. Владимир просматривал свои записи, покусывая ручку и сжимая в пальцах стакан с крепким чаем. В квартире было холодно, топили плохо, а столбик термометра показал минусовую температуру. Анжела тихонько подошла и положила на плечо возлюбленного едва заметно дрожавшую руку.

— Володя?

— Да, милая. — Он обернулся и, чуть наклонив голову, накрыл высоким пушистым воротом свитера пальцы девушки. — Ты очень рано сегодня. На улице совсем мерзко?

— Да, отвратительно. Мокрый снег, от которого не остается и следа, как только он касается земли. Это очень обидно: вот он вроде уже есть, уже становится капельку светлее от падающих белых комочков, но оказывается, что все это обман.

Анжела смотрела в устремленные на нее черные глаза, полные такого сочувствия и понимания, за которыми просто не могло не быть глубокого чувства, и не могла заставить себя задать такой важный и страшный вопрос, становившийся под этим взглядом бессмысленным и глупым.