Алина Зарайская - Мама, я доктора люблю

Только уж очень было обидно, что сегодня все делалось не для любимого, которому хочется нравиться от всего сердца, а для мерзкого старого развратника, от которого по какой-то глупой прихоти судьбы зависит Володино, — а значит, и ее, Анжелкино, — счастье. Впрочем, она уже совершенно взяла себя в руки и заставила не думать о предстоящем вечере, не позволять себе заниматься самокопанием и впадать в депрессию. Все это уже было вчера, и, разумеется, ее истерика более чем простительна, но во всем необходимо знать меру и уметь жестко себя контролировать. Такой подход к жизни Анжела выработала для себя еще лет в четырнадцать-пятнадцать, когда поняла, что склонна к полноте и твердо решила не допускать ни одного лишнего килограмма. Все жесткие правила относились исключительно к ней одной, другим же она готова была прощать абсолютно все и бежала на помощь по первому зову родственника, подруги или дрожащего котенка.

И сейчас, подавив все-таки подступавшие к горлу слезы и приведя себя в порядок, Анжела принялась внимательно и аккуратно убирать квартиру. Как часто спасала ее привычка к порядку в самых неприятных ситуациях! Сколько раз она благодарила маму за то, что та с самого раннего детства приучила ее к чистоте и дисциплине! А вечером вернется Володя, и у него, несмотря ни на что, должен быть вкусный ужин, прибранное рабочее место и необходимые мелочи под рукой. Анжела вспомнила, как месяца два назад она простудилась и лежала с высокой температурой, но все равно через силу вставала, чтобы навести порядок и приготовить еду, пока Володя был в институте. Ей было легче ходить несколько часов с головной болью, чем видеть, что беспорядок причиняет возлюбленному массу мелких, но раздражающих неудобств, и что ему приходится отрывать время от занятий, чтобы приготовить себе что-нибудь поесть. А уж если она справлялась с физической болью и слабостью, то свои эмоции она и подавно должна уметь заглушить, если они мешают чему-то важному.

Часов до пяти Анжела хлопотала по хозяйству и была даже почти весела. Когда с делами было покончено, она открыла шкаф, чтобы выбрать какое-нибудь платье: ведь с чем бы ни пришел гость, нельзя принимать его в домашнем спортивном костюме — приличия должны быть соблюдены всегда, при любых обстоятельствах. И Анжела, сдерживая на этот раз уже не беспомощные детские, но злые слезы, с каким-то мучительным удовольствием перебирала свои платья и костюмы. Она даже забыла за этим занятием о времени и только раздавшиеся из соседней квартиры громкие голоса вернувшихся с продленки детей напомнили ей, что надо поторопиться. К семи часам Анжела бросила последний взгляд в зеркало и осталась вполне довольна.

«Теперь главное — не выдать своих настоящих чувств, приветливо улыбаться и чтобы голос не дрожал. Господи, только бы не упасть в обморок!» — думала она, нервно барабаня пальцами по подоконнику и прижимаясь лбом и щеками к холодному стеклу — ей казалось, что она совершенно пунцовая от стыда и обиды.

Но вот на лестнице раздались шаги, и в квартире, как раскат грома, прозвучал казавшийся всегда таким мелодичным звонок. Первые несколько шагов по коридору Анжела сделала на совершенно ватных, подгибающихся ногах, но потом ей все-таки удалось взять себя в руки, и перед входной дверью ее шаг стал уже четким и легким.

Радзинховский учтиво поздоровался (что показалось Анжеле оскорбительным) и поцеловал руку, в то же время протягивая пышный букет роз.

«Ладно, — решила Анжела, которой все эти любезности казались издевательством, — все равно правила игры задает он и деваться мне некуда, так, может быть, соблюдение этикета поможет мне держаться — это ведь тоже своего рода дисциплина».

И она, пригласив профессора в комнату, ушла подрезать длинные темно-зеленые стебли и выбрать подходящую вазу. По звукам, доносившимся из комнаты, она поняла, что Радзинховский принес еще вина и какую-то закуску, поэтому, поставив вазу с цветами в изголовье кровати (уж играть в романтическое свидание, так до конца!), она принесла бокалы и тарелочки. Станислав Янович налил вина и, одной рукой протягивая бокал Анжеле, другой мягко, но уверенно посадил ее к себе на колени, и его рука одним движением погладила все ее высокое стройное тело и скользнула под кофточку. Анжела вздрогнула, но скорее от неожиданности — после такого сдержанного и отстраненного начала она ожидала более долгой прелюдии, — чем от отвращения, которого она так боялась. Анализировать ощущения сейчас было некогда, надо было отвечать на ласки профессора и поддерживать разговор, который ему совершенно не мешало вести ни то, что он целовал ее поднятую к самому его лицу ногу, ни то, что она касалась его шеи уже освобожденной от одежды грудью.

Время, казалось, остановилось или, напротив, летело так быстро, что минуты и часы сливались в одно непрерывное, нерасчленяемое целое. Тяжелые серебряные перстни Радзинховского представлялись Анжеле огромными драгоценными камнями из арабских сказок — так тяжко они ложились на ее живот, — шампанское, ледяными каплями скользящее по шее и груди, одурманивало не только голову, но и тело, а сам Станислав Янович уже был не сладострастным, слегка обрюзгшим от возраста и утех развратником, а темпераментным шляхтичем с горящими глазами и обжигающими пальцами.

Анжела открыла глаза и прислушалась. В квартире было очень тихо, только ритмично стучало ее сердце. Девушка осторожно протянула руку — рядом никого не было, даже простыни уже остыли. Еще несколько минут она лежала, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину. Наконец она поверила, что профессор действительно ушел, и свободно вздохнула. На какое-то мгновение ей показалось, что все было только сном, но чужой запах от подушки да и воспоминания говорили о том, что произошедшее — страшная и неизменяемая действительность. В бессильном гневе и отчаянии сжав кулаки, она разрыдалась, почти завыла безысходным звериным воем.

Голова невыносимо болела, щеки щипало от слез, опухшие глаза почти ничего не видели. Анжела заставила себя встать и умыться. Плакать больше просто не было сил, а засыпать она боялась, опасаясь, что в полубреду ей привидится Радзинховский, и второй раз этого кошмара она не вынесет. Какое-то время девушка, сдерживая приступы тошноты, бесцельно бродила по квартире. Потом, почти машинально, плавными, как в замедленной съемке, движениями она стала убирать со стола, мыть посуду, перестилать кровать. И только теперь, когда в квартире не осталось ничего, напоминающего о ее жертве, Анжела открыла все форточки и прошла в ванную. Когда она наконец вышла из душа, в окна уже лениво лился бледный утренний свет. «Володя, наверное, у Кирилла, — как-то отстраненно подумала Анжела, — или, может быть, пьет в каком-нибудь баре… Надо приготовить завтрак, уже десятый час, и он наверняка скоро придет». Привычными движениями она взбила яйца для омлета, нарезала ветчину и овощи, заварила крепкого чаю и даже накрыла на стол. Сама она не могла даже подумать о еде и только выпила чаю.

К приходу Володи все было готово, только комнаты еще не успели согреться после проветривания. Анжела включила телевизор, но уже через несколько минут поняла, что не в состоянии спокойно сидеть на одном месте. Больше всего ей сейчас хотелось все бросить и прибежать к Кириллу, в его загадочную квартиру, закрытую для волнений и непогоды, и, ничего не рассказывая, ни на что не жалуясь, просто посидеть, поджав ноги, на высоком стуле, выпить необычного душистого чая и послушать легкие, текучие рассказы хозяина, наблюдая, как он ловко управляется с мисочками, лопаточками и рюмками, готовя какое-нибудь изысканное блюдо. Но ей было страшно встретить там Володю, да и непонятно, чем объяснить такой ранний визит к человеку, который, кажется, никогда не просыпается раньше полудня. Оставаться на месте было слишком мучительно, и Анжела решила, что лучше пойти погулять, чтобы ветер и холод отвлекли ее от ужаса, царящего в ее душе.

Испытать целительную силу Петербурга Анжеле так и не удалось. Она не успела даже одеться, как пришел Володя. Услышав звонок, девушка вздрогнула и несколько секунд не двигалась с места, потом тяжело вздохнула и пошла открывать.

Лицо возлюбленного было как будто спокойно и приветливо, но видно было, что ему трудно улыбаться и тяжело смотреть ей прямо в глаза. Анжелу тоже охватило смущение, и улыбка вместо ласковой и непринужденной получилась такой жалкой, что дальше можно было только заплакать или убежать. Но она не сделала ни того, ни другого — все слезы закончились еще ночью, а дверь невольно загораживал Володя, все еще стоящий на пороге.