Филипп Соллерс - Мания страсти

Но тут госпожа Чан меня удивляет. По-прежнему избегая смотреть на меня, она берет мою руку, сжимает ее, без единого слова поднимается, выходит из бара, медленно направляется к лифту отеля. Я просто следую за ней. На пятом этаже она выходит, не обернувшись, заходит в свой номер, дверь не закрывает, задергивает синие шторы и спокойно раздевается передо мной. Все происходит в тишине, настоящий урок. Госпожа Чан чуть полновата, но сложена очень хорошо. И все-таки короткий стон на выдохе. И широкая улыбка, быстро спрятанная в белую подушку.

Я возвращаюсь к себе в номер, ненадолго засыпаю. За обедом вижу, как Дора погружена в досье клиента, на которого в данный момент работает. Договоренность маловероятна, ее клиент откажется принять пункт 10, если ему не облегчат пункт 7… Кажется, я начинаю понимать, что слияние Северного филиала Банка Леймарше с его псевдоконкурентом, Южным филиалом, может осуществиться лишь в том случае, если ожесточенная битва, что происходит, если верить очевидному (хотя кто может дать твердую гарантию?), между отделениями Леймарше-Финансье-Восток и Леймарше-Финансье-Запад, несколько поутихнет. ЛФ-Восток только что получил серьезное предупреждение от Всемирного фонда Леймарше-Финансье, что исчезновение крупной суммы денег возле Джерси никогда не должно было быть обнаружено (в действительности же, информация-шантаж направлена лишь на одну сотую незаконного присвоения фондов). Определенно, Москва утрирует, Франкфурт обеспокоен, Париж гримасничает, Нью-Йорк призывает продолжать в том же духе, чтобы избежать худших последствий, Токио взволнован, Лондон и Амстердам, если можно так выразиться, воздевают руки к небу. Соединенные Штаты, Израиль, русские, ислам, Европа, Индия, Япония — есть от чего окончательно позабыть свою латынь. Почтенный Нью-Йоркский Банк отмывает грязные деньги (а чистые, вообще-то, бывают?) мафиозного Могилевича, чье имя по странному совпадению означает tumulus. Где мы? На Карибах? В Антигуа, на Арубе? На Багамах? Может, на Барбадосе, в Белизе, на Бермудах? Или на Каймановых островах, в Коста-Рике, в Панаме? Или, скорее, в Сент-Люсии, на Сен-Винсенте или Гренадинах, на Виргинских островах? Нет, нет, должно быть, это в Либерии, на острове Маврикий, на Сейшелах. Разве что нас не отнесло к Бахрейну, Дубаю, Ливану, чтобы в скором времени прибиться в океанической Азии, к островам Кука, к Макао (рай в сердце ада), Гонконгу, Марианским островам, Маршалловым островам, Науру, Ниуэ (владение Новой Зеландии), Самоа, Вануату, Сингапуру. Наш компьютер обозревает океаны и континенты, сами мы не выходим из дома, морские приливы говорят о себе сами. По правде сказать, мы можем спокойно оставаться в Андорре, в Кампьоне (Италия), на Кипре, в Гибралтаре и, расслабившись, проводить отпуск на Джерси, в Лихтенштейне, в Ирландии. Предпочитаете исчезнуть в Люксембурге? У каждого свои вкусы. Но почему не на Мадейре, на Мальте, на острове Мэн? Монако, если вы настаиваете. И у острова Сарк есть своя прелесть. В конце концов, почему бы капиталу не лежать в минусе в швейцарском банке, как обычно?

Все это называется полным вращением, но малюсенькое звено, именно то, что зовется Дорой, требовало бы длинного рассуждения. «Как все надоело, — говорит она, — русские безумны, немцы глухи, американцы страдают манией величия, японцы упрямы, французы, как всегда, опаздывают, в этом борделе лишь англичане сохраняют чувство юмора. Все давным-давно бы взорвалось, только им на все плевать. Или, вернее, так: они единственные уверены, что ничего никогда не взорвется, потому что все уже давно взорвалось».

— Как зовут этого нового русского?

— Путин.

— Пушкин?

— Путин.

— Распутин?

— Ха-ха, как смешно.

— Еще один бывший гебист?

— Десятитысячный стиляга. Должен скрыть счета (не все, конечно) и пошуметь по поводу ислама.

— Он сейчас в Лондоне?

— Вчера прилетел.

— Отправится поклониться могиле Маркса?

— Еще смешнее.

— Я люблю тебя.

— Я тоже. До скорого.

Иду в Руаяль Альбер посмотреть, как репетирует Клара. Она начинает уже в сотый раз. Вот так? Или так? Нет: жестче, острее, более по-Рихтеровски, а еще более вопросительно, с большим подъемом. А потом: нет все-таки, чуть более торжественно… Быть может, больше вызова при мысли о том, кто так тебе действует на нервы? Во всяком случае, сильнее, злее, но при этом подразумевается мелодичность, лучезарность… Теперь она берет Гулда левой рукой, нет, не то, не так. Этот Гулд сжал весь гениальный костяк, это так, но осталось еще немного места для небольшого изгиба, мягкого сустава. Возможно, она тоже вспоминает слова великого Эдвина Фишера во время записи «Хорошо темперированного клавира» в 1942 году на озере Катр-Кантон: «Пусть каждое действие, каждая мысль оставит свое продолжение, пусть ясность жизни распространится на то, что выходит изо рта, что мы несем на губах»…

Госпожа Чан тоже здесь, сидит в глубине зала, ее занимает акустика, которая тут безукоризненна. Небольшой жест рукой… Клеопатра… Вернувшись в Париж, она, возможно, наведет справки у какой-нибудь подруги-синолога. Последние исследования о Чжуан-Цзы. Самые последние, изданы на Тайване. Об уравнивании и нейтрализации существ. В десять часов утра в номерах гостиницы… О «двойственном небытии»… «тень вне тени»… Похоже, это всерьез ее задевает, все это… В синем облаке…

Я ворочаюсь с боку на бок в постели, люблю эти весенние вечера. Я поднимаюсь в кафетерий, тосты, масло, клубничный джем. Типичный полдник беззаботного детства, послешкольные «четыре часа» (тартинки на белоснежной скатерти стола, там, когда-то, в деревне). Через два часа я закажу двойной виски, позвоню Доре в ее номер, пойду встретить ее после ванны, мы обнимемся, пойдем гулять по улицам… Она поведает мне о своих уловках, партии в покер. А я не расскажу ничего. Или, просто чтобы развлечь ее, поведаю о страхах госпожи Чан, что Чжуан-Цзы вернет ее на двадцать веков назад. Это напоминает мне маоистскую кампанию, когда-то в Китае, против Конфуция, «пожирателя женщин». Вся страна была оклеена афишками против «мэтра Кона». «Если ты больше не сюрреалист, ты умер», — говорил господин Ли на превосходном французском, одновременно восхищенный и раздраженный трафаретным стилем стандартных лозунгов. Но самым сюрреалистическим выглядел именно господин Ли, когда произносил «если ты больше не сюрреалист, ты умер». Франсуа, слушая эту историю, просто умирал со смеху. «Тебе следовало бы попросить его рассказать тебе последний сон. — Господина Ли? — Ну да. — Представь себе, он видел гигантскую черепаху, поедающую его мозг… — Мао собственной персоной? — Или крупного телосложения бородач, воздевающий руку в обвинениях в уклонизме… — Маркс? — Или усатый немец, требующий изучить его счета… — Энгельс? — Или маленький исступленный человечек с зоркими глазками, монголоидного типа, парализованный, в коляске, которую толкают два милиционера, переодетые санитарами… — Ленин? — Или человеческая масса, обрушившаяся на стол после удара ледорубом в голову… — Троцкий? — Или сигара, разросшаяся до размеров пушки… — Кастро? — Или Христос, стоящий перед толпой и дающий публичные уроки вскрытия… — Че Гевара? — Или еще один усатый воющий безумец, заставляющий целые толпы воздевать руки в исступлении… — Гитлер? — Или… — Ладно, ладно, хватит… — Прочесть тебе мою брошюрку? — О чем это? — Декларация управ на человека. — Ну, давай».

— Все люди, включая женщин, рождаются пленными и неравными, и право должно попытаться исправить это в той мере, в какой это возможно. Они являются пленниками узости своего мышления и своих верований, неравными в своих физических, умственных, сексуальных, эстетических возможностях, каковое обстоятельство усугубляется несправедливо распределяемым богатством, дутыми репутациями, добровольным заточением в невежестве. Им не приходится верить ни в какой потусторонний мир, ни в какого бога, ни в какое воздаяние, ни в какое будущее. Оставь надежду всяк сюда входящий. Ты, который вдыхаешь и читаешь эти строки, не забывай быть свободным, и ты свободен лишь потому, что можешь этой свободы лишиться.

— Неплохо, — сказал Франсуа. — Ты, наверное, замечал, что все эти старые китайские тексты, где все посвящено одному клише, используемому с незапамятных времен, о равенстве всех перед лицом смерти, коварстве имущих из века в век, так вот, все эти тексты весьма осторожны. Смерть — это отдых для Мудрого, — говорится в них, — и повиновение для других. Это же, в сущности, определение жизни. Ты ведь знаешь точку зрения, приписываемую Сюань-Цзану?