Лунное безумие
Сейчас у моря,
Лунное безумие
Горит в моей крови…
Пианист, толстый мужчина с сигарой в зубах, начал сильнее колотить по клавишам. Пара танцоров в таких же дикарских костюмах, притопывая ногами, вышла на сцену и исполнила угловатый танец, полный соблазняющих движений. Маша помахала Карлосу Рингелю, сидевшему в задних рядах рядом с худым человеком в черной водолазке.
— Вот он, — сказала она. — С Карлосом.
— Ноэль Эрман?
— Он самый. Когда номер кончится, я тебя представлю.
Танцоры отвихлялись, соединились в отчаянном объятии, и блондинка повторила песню.
— Отлично, Карен, не уходи! — крикнул человек в черном свитере. — Мы попробуем освещение, а потом закончим.
Он поднялся и пошел вперед.
Марджори уставилась на него, как зачарованная тупица; она никогда еще не видела мужчины красивее. Он был удивительно высок и строен. Если в чертах его лица и был какой-то недостаток, то это слишком длинный и слишком выдающийся вперед подбородок. Но разве это имело значение? Прямой нос, широкий лоб, глубоко посаженные глаза и копна рыжевато-золотых слегка вьющихся волос — все это делало его похожим на греческого бога, подумала она. Мардж часто слышала эту фразу, к Эрману она подходила полностью.
— Он действительно такой тонкий, как кажется, или это из-за черной водолазки?
— О, Ноэль — настоящая жердь. Девушки не дают ему растолстеть.
— Могу себе представить.
— Пойдем поздороваемся.
— Нет, нет! — в панике воскликнула Марджори. — Они заняты.
— Чепуха, мы не можем торчать на репетиции без его разрешения.
Марджори все еще не трогалась с места, и тогда Маша одернула ее:
— Боже мой, тебе сколько лет?
Она потащила ее вперед за локоть. Свободной рукой Марджори бездумно ощупала прическу. Карлос Рингель, которого она только что увидела при свете, в самом деле казался очень старым: большая лысина, окаймленная тронутыми сединой рыжими волосами, рябое и морщинистое лицо, вздувшиеся вены на руках. Он кивнул девушкам.
— А, заморские шпионы!
Эрман обернулся. Его глаза были необыкновенно голубого цвета. Ему не мешало бы побриться, густая щетина на его подбородке была более рыжего оттенка, чем волосы. Он потирал левый локоть ладонью.
— Привет, Маша.
— Привет, Ноэль. Можно нам посмотреть немножко? Это моя подруга Марджори Моргенштерн.
— Конечно. — Он был равнодушен.
— Марджи преподает театр в моем лагере.
Ноэль Эрман улыбнулся Марджори, и его неприступный иронический вид несколько смягчился.
— Вот как, коллега. Вы имеете право по роду вашей профессии. Уолли, еще два стула!
Прыщавый паренек в черных очках выглянул из-за кулис.
— Ладно, Ноэль.
— Вы меня смущаете, — пробормотала Марджори. — Я ничего не знаю о сцене.
Она думала о том, как он ужасно высок. В спешке она захватила с собой туфли на низких каблуках, и от этого было еще хуже. Она чувствовала себя маленькой девочкой.
— Марджори, говоря откровенно, я и сам знаю немногое. Спасибо, Уолли.
Прыщавый парень прибежал с двумя раскладными стульями, которые он раскрыл и поставил перед девушками, пристально и голодно глядя на Марджори. Это был знакомый взгляд потерявшего голову второкурсника на танцах. Она оценила его на семнадцать лет.
Эрман отдал указания осветителям, когда она села. Внезапно погрузившись в разноцветные лучи, сцена приобрела новый вид. Луна уже не казалась такой картонной и больше была похожа на луну. Пальмы, мартышки на их вершинах, львы, выглядывающие из-за стволов, стали менее плоскими.
— О, мне нравится это освещение, — выпалила Марджори.
Эрман рассеянно посмотрел на нее, закурил сигарету и принялся быстро говорить с Рингелем на жаргоне: увеличить желтые, ослабить третий номер, перевести сетку. Марджори проклинала себя за то, что заговорила слишком поспешно и с ослиным энтузиазмом. Эрман и Рингель давали указания, прожектора перемещались, и с каждой переменой сцена становилась все более естественной и красивой. Парень, которого звали Уолли, карабкался по железной лестнице у задней стены зала, где находились прожектора, и там он управлял цветными лучами. Эрман ходил взад и вперед, сжимая локоть, спокойным и приятным тоном предлагая Рингелю изменить что-то. Наконец он сказал:
— Отлично, давайте посмотрим, как она действительно выглядит. Выключить освещение.
Зал погрузился в темноту. Декорации выступили вперед, сверкающие и захватывающие. Глаза мартышек и львов светились, нарисованное море волновалось и мерцало, луна посылала красноватые лучи сквозь пальмовые деревья.
— О, это просто восхитительно! — воскликнула Марджори.
Стояло молчание, в течение которого ее голос, казалось, разносится эхом по залу, пискливый и детский.
— Что нам делать с тем, что у четвертого номера, Карлос? — спросил Эрман.
Было еще несколько изменений, потом он выкрикнул два или три последних приказа. Освещение еле изменилось, перед декорациями упал прозрачный занавес, и по сцене как будто проскользнул призрак волшебной жизни.
— Ладно, на этом остановимся, — сказал он.
Марджори была раздавлена. Она с рвением изучала книжку по освещению в течение нескольких недель и воображала, что ее световые эффекты в «Питере Пэне» были профессиональными.
— Выходите, Карен, Берт, Хелен, — позвал Эрман.
Певица и танцоры выглядели непривлекательно, в освещении они казались болезненно бледными. Эрман, проходя мимо Марджори, неожиданно остановился и сказал ей:
— Они, конечно, будут в коричневом гриме.
— Да, естественно, — выговорила Марджори.
— Сигарету?
— Почему бы нет, да, да, спасибо…
Ее рука подрагивала, когда она брала сигарету, и она неопытно и слишком долго затягивалась, поднеся сигарету к огоньку его зажигалки.
— Закончим с декорациями, — сказал Эрман Рингелю, когда она выпустила клуб дыма, — все отлично.
В зале снова загорелся свет. Он подошел к пианино и вызвал Карен на авансцену.
— Парочку вещей, дорогая, с хором, послушай.
Штатный пианист прислонился к рампе, попыхивая сигарой. Длинные руки Эрмана в черных рукавах и тонкие пальцы бегали по клавиатуре, он пел, запрокинув голову назад. Он был гораздо более увлекательным певцом, чем Карен, подумала Марджори, и явно играл лучше пианиста. Она прошептала:
— Боже мой, что же он еще может делать?
— Ну, давай посмотрим, — ответила Маша. — В шахматы он играет лучше Карлоса, а Карлос играет в клубе. Поет и играет целые оперы наизусть: Моцарт, Верди, на итальянском. Знает около семи языков. Разбирается в философии лучше профессоров. Вот кем ему действительно хотелось стать — профессором философии, так он говорит. Никогда нельзя сказать, насколько он серьезен. Историю, литературу, искусство — все это он знает, как свои пять пальцев. Но ты этого не поймешь, пока какой-нибудь умник не полезет к нему с разговорами. А он щелкает их, как орехи. Да, между прочим, он еще и самый классный танцор из всех, кого я знаю.
— Ради Бога, — сказала Марджори, — таких людей не бывает.
Сигарета смущала ее. Мардж боялась вдыхать дым, потому что от него кружилась голова, и боялась выпускать дым ртом, потому что чувствовала — будет выглядеть девчонкой, если дым не посереет, пройдя через легкие. Так что она выдыхала его через нос, в котором у нее ужасно щипало. Как только сигарета была выкурена наполовину, она раздавила ее ногой.
Рядом с ней появился парнишка Уолли и протянул ей золотую коробочку. Пару секунд назад Марджори видела его у прожекторов на железной лестнице. Его появление так поразило ее, что она взяла еще одну сигарету. Он счастливо расплылся в улыбке, давая ей прикурить. Гладкие черные пряди волос свисали на его глаза, когда он наклонился к ней. У него был высокий выпуклый лоб, впалые щеки и большой нос, и его глаза сверкали какой-то особенной скорбной горячностью за стеклами очков. Но что больше всего в нем поражало, это его детскость. Он словно был весь в цыплячьем пуху. Каждый его жест был неуклюжим, выражение лица — слишком нетерпеливым. Марджори перестала общаться с подобными прыщавыми мальчишками больше года назад.