Их шаги отдавались эхом в темных каменных галереях. Великолепные гобелены, деревянные святые и богоматери, инкрустированные драгоценными камнями мечи и доспехи, сводчатые потолки — все это пробуждало в ее воображении атмосферу романа, который она читала; она так и представляла себе, как поворачивает за угол и сталкивается с высоким светловолосым героем. Уолли, волоча ноги, тащился за ней — руки засунуты в карманы желтого плаща, прямые черные волосы падают на глаза; в этой обстановке он казался неуместным и комичным. Но она все равно чувствовала симпатию к нему. Он давал ей возможность ощутить себя первооткрывателем. Это удовольствие помогла ей найти Маша, когда они вместе ходили на концерты и в художественные галереи.
В холодной и пустой столовой они пили кофе.
— Готова пойти прогуляться в садах? — сказал Уолли. — По-моему, дождь кончается.
— Конечно, готова.
С деревьев обильно капала дождевая вода, так что казалось, будто все еще идет дождь; но когда они вышли на открытое пространство среди клумб, то увидели, что ненастье прошло. Белые облака, толпящиеся и спешащие вдаль высоко над головой, открывали голубые лоскуты неба. Сильный аромат от пурпурных зарослей ириса наполнял влажный воздух, и редкие лучи солнечного света серебрили огромные опоры моста над рекой. Тихий ветерок шевелил цветы, стряхивая с них дождевые капли.
— Ах, Боже мой, здесь прекрасно, Уолли! — сказала Марджори.
Он взял ее за руку, и она позволила ему держать ее; и если о ладони можно сказать «почтительная», то такова была ладонь Уолли. Он повел Марджори за угол мимо густого кустарника по извилистой дорожке, залитой странным водянистым бледно-лиловым светом.
Это была аллея, над которой сводами смыкались стены из цветущей сирени. Благоухание, сладкое и острое, невыразимое словами, наполняло воздух; оно, как музыка, заставило ее чувства затрепетать. Вода капала с пышных соцветий на лицо Марджори, поднятое вверх, когда она шла по аллее рука об руку с Уолли. Она не могла бы сказать, где был дождь, а где слезы на ее лице. Она хотела смотреть вверх на сирень, белые облака и лоскутки голубого неба вечно, вдыхая этот сладкий воздух. Ей казалось, какие бы уродливые заблуждения ни существовали за пределами этой сиреневой аллеи, должен где-то быть Бог, в конце концов, и что Он должен быть добрым.
Она услышала, как Уолли говорит:
— Я так и думал, что тебе понравится.
Голос вывел ее из состояния, близкого к трансу. Она остановилась, обернулась и посмотрела на него. Он был некрасив, юн и трогателен. Он глядел на нее сияющими глазами.
— Уолли, спасибо тебе.
Она обвила руками его шею — он был выше ее, но ненамного, — и поцеловала в губы. В поцелуе она хотела выразить свою благодарность, больше он ничего для нее не значил. Он прижимал ее к себе, пока она целовала его, и отпустил в тот же миг, как она отступила. Он вглядывался в нее с полуоткрытым ртом. Казалось, он хочет сказать что-то, но не издал ни слова. Они держали друг друга за руки, и капли дождя падали на них с цветов сирени.
Через мгновение она тихо рассмеялась.
— Ну-ка, почему ты так на меня смотришь? Я кажусь такой испорченной? Тебя уже целовали девушки?
Уолли, поднеся тыльную сторону ладони ко лбу, сказал:
— Теперь мне так не кажется! — Он покачал головой и засмеялся. — Я насажу аллеи сирени по всему городу.
Голос его был очень хриплым.
— Это не поможет, — твердо сказала она, беря его под руку и идя вперед, — это было в первый и последний раз, мой дружок.
Он ничего не сказал. Когда они дошли до конца аллеи, то повернули назад, медленно пройдя всю аллею обратно. С шепчущим звуком на дорожку падал дождь.
— Бесполезно, — произнесла она несколько мгновений спустя.
— Что?
— Проходит. Наверно, такое состояние не может продолжаться долго. Это становится просто сиреневой аллеей.
— Тогда пойдем отсюда.
Уолли зашагал быстрее, и вскоре они снова были на открытом воздухе, выйдя на свет из-под сени аллеи.
Они ехали по городу в ярком солнечном свете по высыхающей дороге, открыв окна, чтобы в «бьюик» вливался теплый благоухающий воздух.
— Пойдем, пообедаешь с нами, — сказала она, когда он остановил машину у ее дома.
— Мне нужно идти прямо в библиотеку, Мардж. Но все равно спасибо.
— Спасибо за сирень, Уолли. Это просто чудо.
Она открыла дверь. Вдруг его ладонь оказалась на ее руке.
— Может быть, нет, — проговорил он.
Она взглянула на него.
— Что, может быть, нет?
— Может быть, он был не последний. Поцелуй.
Легко рассмеявшись, она сказала:
— Уолли, дорогой, не ломай голову над этим. Я не знаю. Может быть, мы еще раз найдем такую сирень.
Он кивнул и уехал.
Войдя в квартиру, она попала в шторм. Мать, сидевшая на краю стула в гостиной, поднялась на ноги, как только Марджори вошла.
— Здравствуй, надеюсь, ты хорошо провела время?
— Очень хорошо, — сказала Марджори, сбрасывая туфли. В тоне и поведении ее матери ясно слышался сигнал тревоги.
— В основном тебе удается хорошо проводить время, — произнесла миссис Моргенштерн, приближаясь к ней со сложенными руками.
Сложенные руки — это уже было серьезно. Марджори тщетно пыталась мысленно найти причину. В последние недели она была необыкновенно добродетельна.
— Стараюсь, — сказала она, вешая плащ на вешалку.
— Стараешься! Это верно, что ты стараешься. Ты можешь приложить свои старания к чему угодно. Ты даже постараешься поехать в Содом, если я позволю тебе, но это случится только через мой труп.
Только сейчас на столике в прихожей Марджори заметила распечатанный конверт с эмблемой «Южного ветра» в углу, рядом с адресом отправителя. Она вздохнула.
— Мам, я думала, что мы давным-давно договорились, что ты не будешь читать мои письма.
Она взяла письмо и прошла в гостиную. Это было подписанное Гричем уведомление о собрании работников «Южного ветра».
— Я открыла его по ошибке. Я думала, это рекламный проспект. Откуда мне знать, что ты получаешь письма из Содома?
— Ну, раз ты распечатала его по ошибке, почему бы тебе не притвориться, что ты этого не делала, и мы все будем счастливы? Я хочу есть…
— Это правда или нет?
— Что правда, мама?
— Ты работаешь или не работаешь в Содоме?
— Разве это не мое дело?
— Прости, но это мое дело, если моя дочь решает ехать к собакам. По меньшей мере, я должна быть уведомлена.
— Никто не едет к собакам.
— Если ты собираешься работать в Содоме, то ты едешь к собакам.
Марджори посмотрела в глаза матери. Она была на пару дюймов выше ее. Миссис Моргенштерн смотрела на нее снизу вверх, наморщив нос и прижав руки к бокам.
— Пожалуйста, мама, давай выйдем из средневековья. «Южный ветер» не Содом. Это вполне уважаемое место для проведения летнего отдыха, гораздо более уважаемое, чем Прадо, если хочешь знать. Ты ничего не имела против того, чтобы я ехала в Прадо, где днем и ночью еще больше этих чертовых обниманий-поцелуев и разведенки в узких корсетах постоянно флиртуют с проклятыми музыкантами…
— Откуда у тебя эти слова, Марджори? Чертовы, проклятые. Ты набралась этого в Содоме? Или от Маши?
— Я не видела Машу почти год, и ты это знаешь, — устало ответила Марджори.
— Да, а когда я сказала, что устала от нее, что ты мне ответила? Она будет твоей любимой подругой до конца жизни, а я средневековая дура, я и это, я и то. Ну так кто оказался дурой? Я была права насчет Маши, и я права насчет «Южного ветра». Это не место для тебя, Марджори. Хорошо, некоторые приличные люди могут бывать там — взрослые люди, люди, которые знают, как контролировать себя… ты же будешь там, как младенец в лесу, тебе всего девятнадцать…
— Девятнадцать с половиной, а в июле мне будет почти двадцать. Ты вышла замуж, когда тебе было восемнадцать лет.
Лицо матери изобразило насмешку.
— Ты сравниваешь нас? Я жила самостоятельно с пятнадцати лет, зарабатывая себе на жизнь. Когда мне было восемнадцать, на моих руках были такие мозоли, каких у тебя не будет и в пятьдесят. Я истекала кровью и кричала в такси по дороге в больницу, когда ты родилась, — да, по дороге с того потогонного предприятия, где я гнула спину по шестнадцать часов в день, чтобы заработать три доллара в неделю…