— Оставь его в покое! Ты неуемна, мама!
— А что ты так разнервничалась? Скоро ты будешь рада, что дядя там.
— Я уверена, что именно поэтому ты и сделала это, мама, — чтобы найти мне жилье.
— Чего ты хочешь от меня, Марджори? Почему ты позвонила? Ты хочешь, чтобы я написала ему и попросила вернуться домой? Скажи «да», и я так и сделаю, вот и все.
Марджори несколько минут пыталась найти выход из сложившегося тупикового положения. В любом случае ей будет очень тяжело заставить дядю покинуть «Южный ветер» после того, как он оказался здесь. Сейчас, когда она увидела его гордость и удовольствие от зарабатывания денег, она понимала, что это невозможно.
— Спасибо, мама, я ничего не хочу. Я подумала, тебе будет интересно узнать, что он в порядке и что я тоже в порядке, и все так хорошо, словно лучше и быть не может.
— Твои слова не могут не радовать меня, дорогая.
— Замечательно. Передай папе, что я его люблю.
— Передам. До свидания. Не делай ничего, и я тоже не буду ничего делать.
— Спасибо, мама, это дает мне свободу действий. До свидания.
Проигран еще один раунд.
Но почему-то Марджори почувствовала, что привыкла к двум неприятным и очень нежелательным фактам: что она все еще была Марджори Моргенштерн и что она, скорее всего, не сможет очаровать Ноэля (по крайней мере в ближайшее время); она прекратила волноваться по этому поводу и стала наслаждаться «Южным ветром». Мардж редко видела дядю, и если они случайно сталкивались друг с другом, то улыбались и обменивались несколькими приятными словами, но не более того. Ей все еще очень нравилось смотреть через озеро на детский лагерь по утрам и чувствовать, насколько же она повзрослела за последний год. На репетициях шоу всегда было весело, даже если она только махала ногами вместе с другими девушками из конторы, и больше ничего. Кроме того, неплодотворная работа в офисе начала приносить ей определенное удовольствие. Она поддерживала на своем столе чистоту и строгий порядок, слышала одобрительное ворчание Грича, когда быстро и без ошибок отпечатывала письма, и это ей нравилось, причем она сама не знала почему.
Лагерь с каждым днем становился все лучше и лучше. Погода тоже была очень хорошей. К первому июля, после ясной и солнечной недели, трава стала бархатно-ровной, здания сверкали белизной и позолотой, а вокруг бегали шумные веселые люди в летних одеждах карнавальных цветов. Это была разношерстная группа молодых ньюйоркцев; несколько девушек говорили с нелепым бруклинским или бронксовским произношением, а многие мужчины были слишком грубыми, но большинство было точно такими же молодыми людьми, которых она знала всю жизнь. Они ели, танцевали, пили и играли во все виды спорта с большим энтузиазмом. Пища, которой их кормил Грич, была любопытной смесью традиционных еврейских деликатесов — соответствующе приготовленная рыба, фаршированная голова, измельченная куриная печенка, и блюда, к которым евреи испытывали отвращение, — устрицы, копченая свиная грудинка и ветчина. Гости поглощали с большим аппетитом и те и другие кушанья. Марджори приходилось вытаскивать бекон из яичницы на протяжении всей первой недели, пока официант наконец не привык к ее старомодным привычкам.
Если «Южный ветер» и был Содомом, то он был весьма жизнерадостным Содомом на лоне природы, где теннис, гольф, шашлыки и румба заменили более классическую и скандальную распущенность. Марджори замечала множество целующихся и обнимающихся пар в каноэ и рядом с главным залом, в лунном свете, но в этом не было ничего удивительного. Быть может, на этой земле совершались ужасные грехи, но во всем «Южном ветре» она не увидела ничего действительно плохого. Все было прозаичным и не очень интересным. Примерно после недели работы здесь она потеряла всякий интерес к гостям. Они были мельканием знакомых лиц, частью ее окружения — как озеро, деревья, облака; были дополнением к жизни, протекавшей среди персонала.
Четвертого июля, в уик-энд, в «Южный ветер» приехал исполнитель эстрадных песен Перри Бэрон, чтобы поучаствовать в развлечении отдыхающих. Он был своего рода второклассной знаменитостью, довольно красивым и неряшливым. Ему было около тридцати пяти лет. Перри имел «кадиллак» с откидным верхом, большое пальто из верблюжьей шерсти с белыми жемчужными пуговицами и весьма ограниченный кругозор. Бэрону почему-то очень понравилась Марджори, с первого взгляда, когда он увидел ее за регистрационным столиком в конторе лагеря. На протяжении всего уик-энда он ухаживал за ней, танцевал с ней, плавал вместе с ней на каноэ, туда и сюда возил на своем желтом «кадиллаке» и представил ее Эрману как девушку, для которой он будет петь на концерте. Но самое большое впечатление на Марджори произвело то, что он послал в Нью-Йорк за двумя дюжинами роз, которые были доставлены ей в пятницу вечером на грузовике, проехавшем более сотни миль. Если бы она не была влюблена в Эрмана, то все это могло бы покорить ее сердце. Но ей, хотя она и была польщена, было скучно. Но поскольку Бэрон обращался с ней как с дамой из высшего света, и так как было очевидно, что ее положение в лагере становилось все значительнее день ото дня, она была с ним обходительной и относилась к его экстравагантным ухаживаниям с максимальной снисходительностью.
Уолли Ронкен по-настоящему страдал от этих ухаживаний. Он хмурился, мрачнел, печалился и напивался; он перестал писать и больше не приходил на репетиции. Смущенная этим Марджори попыталась помириться с Уолли, хваля его работы, прося его потанцевать с ней, и так далее, но он отвергал все в приступе байроновской гордости.
В конце субботней дневной репетиции Эрман спокойно подошел к ней, когда она надевала свитер.
— Убегаешь на обед? А как насчет того, чтобы выпить перед этим?
— Обожаю выпивку.
Она была рада, что свитер скрыл ее лицо и приглушил возбужденные нотки в голосе. Вплоть до этого момента он не обращал на нее никакого внимания, даже на репетициях, если не считать, что он двигал ее по сцене как стул или давал указания, обращаясь к ней ничего не значащим словом «дорогая», заменявшим ему имя любой актрисы.
Они сели вдвоем у окна. Заходящее солнце бросало густые красные и желтые отблески на фиолетовое озеро. Фонари еще не зажглись, и полупрозрачная дымка скрывала поляну и белые здания.
— Лучшее время дня, — пробормотал он, сделав большой глоток из фужера.
Потом он некоторое время молчал и смотрел на нее с ироничной улыбкой. Она подумала, что Эрман был значительно выше ее; тем не менее, его неправильной формы рука, неуклюже лежавшая на столе, вызывала в ней жалость и сострадание.
Ноэль, кажется, заметил, что она глядит на его локоть. Он откинулся назад и сложил руки на груди. На нем был черный свитер, подчеркивавший его худобу.
— Я думаю, ты знаешь, что Уолли сжигает свое сердце.
Она промолчала.
— Я живу по соседству с ним, — добавил он. — Он приходит домой шатаясь, и мне приходится выслушивать его стоны. После брата Билли это своего рода повторение.
Марджори вытащила сигарету из пачки, лежавшей на столе, и зажгла ее, на мгновение осветив комнату желтым светом.
— Молчишь, Марджори?
Она выдохнула табачный дым и уставилась на него.
— Ты признаешь, — сказал он, — что желтый «кадиллак» и розы, привезенные из Нью-Йорка, полностью исключают конкуренцию мальчика из колледжа. Но все не так, и ты знаешь это. Уолли стоит десяти Перри Бэронов. Бэрон — дурак, не больше чем блеклая копия Кросби. А у Уолли есть талант. Ты не должна позволять ослепить себя только потому, что он бросает на ветер несколько заработанных долларов. Все певцы такие.
— Ноэль, извини меня, но тебе-то какое до этого дело?
Его глаза расширились и сверкнули.
— Это вопрос морали персонала. Уолли мне нравится. Более того, он написал несколько действительно замечательных работ, чем немало облегчил мне жизнь. Я не хочу, чтобы он терял присутствие духа.
— Понятно.
Они некоторое время помолчали, и затем Марджори продолжила:
— Я думаю, будет лучше, если я наведу тебя именно на ту мысль, которая, кажется, засела у тебя в голове.
Она медленно затянулась. Он больше не лишал ее присутствия духа; он стимулировал ее. Она почувствовала, что подошла к крутому повороту в своей жизни и что хорошо впишется в этот поворот.