Герман Вук - Марджори

Отрешенная и ожесточенная, она сидела на жесткой скамейке, прикуривая очередную сигарету. Отец, опустив голову так, что сомбреро скрывало его лицо, продолжал грести к берегу. В конце концов головной убор сполз набок и упал в мутную воду, но он даже не заметил потери. Сквозь волнистые седые волосы проглядывала розовая кожа макушки. Марджори подхватила сомбреро и стряхнула с него мутные капли воды.

— Пап, твоя шляпа.

Он бросил весла, при этом они выскочили из уключин и с грохотом увлеклись потоком воды, пока кожаные ремни рукояток не задержали их. Прикрыв ладонью лицо, он подался вперед, пригнувшись на одно колено.

— Пап?! — Он плакал. Слезы сбегали между пальцами, беззвучно капали в лужицу воды у его ног.

— Ради Бога, папа, не плачь. Для этого нет никаких причин. Я клянусь! — При этом у нее перехватило дыхание и стали вырываться сухие всхлипы, похожие на смех. — Не надо, папочка, вокруг нас люди на лодках. Они же все видят! — Она собрала всю волю, чтобы не заплакать самой. — Не стоит, со мной ничего не случилось.

— Извини. Все в порядке. Подай, пожалуйста, шляпу. — Он надел сомбреро, сдвинув его на затылок, и утер рукой лицо. — Все в порядке.

Отец вытянул из воды весла и уложил их себе на колени. Когда он вновь поднял на нее глаза, лицо у него уже было сухое и бледное.

— Так ты говоришь, ничего не случилось?

— Да нет же, ничего.

Он глубоко вздохнул:

— Конечно, ничего, кроме одной вещи, — и снова налег на весла.

— Ты, наверное, думаешь обо мне что-то плохое, я так понимаю?

Он посмотрел на нее со страданием на лице. Марджори продолжала:

— Если мы откровенны друг перед другом, давай во всем разберемся. Это будет лучше. Вы с мамой буквально напичкали меня своими предубеждениями, а я их принимала за добрый совет. Ноэль слишком прекрасный и порядочный человек, чтобы заставить меня что-то делать против моей воли. Мы с ним прекрасно проводим время. У нас не возникает проблем.

— Наши предубеждения! — промолвил отец и покачал головой. — Сколько времени ты его знаешь? Месяц?

— Мы познакомились год назад, но постоянно встречаемся месяц.

— Марджори! Я понимаю, мне надо было уделять тебе больше внимания. Наверное, я пренебрегал этим. Все дела, дела, а время проходит.

— Я ни на что не жалуюсь, папа, все было чудесно.

— Я постоянно спрашивал у матери: все ли в порядке с Марджори? Я умолял ее помягче относиться к тебе, больше беседовать, а не настаивать всякий раз на своем. Я объяснял ей, что девочку надо направлять, а не толкать, толкать и толкать постоянно. Она понимает это, но ничего не может с собой поделать. Мать говорит, что ты упрямая и доводишь ее до истерики. И это правда, я сам был этому свидетель. А ведь девочке нужна мать. Она должна быть более терпимой. Вернее, ты и мать. Ты более образованна, но зато она имеет жизненный опыт, поэтому прислушивайся к ней, даже если кое в чем не согласна.

— Папа, я все понимаю, но…

— Послушай, дорогая, я не хочу тебя дурачить. Мысль об этой поездке принадлежит матери. Но я умоляю тебя, делай то, что она говорит. Завтра не уходи из «Южного ветра». Собирайся в дорогу.

— Вы не доверяете мне? Я хотела бы знать это.

— О, небеса Господни, доверять тебе? Ты ведь еще глупый ребенок.

За все это время он впервые повысил голос и заговорил властным твердым тоном, который она часто слышала в его телефонных деловых разговорах. Она даже немного испугалась. Недалеко от них скользнуло красное каноэ с двумя девушками, и он смущенно посмотрел на них. Понизив голос, он сказал:

— Не исчезнет же твой Ноэль, если ты ненадолго уедешь, или он женится на ком-нибудь, так, что ли? К началу сентября ты вернешься и сможешь встречаться с ним сколько захочешь, если только у вас останется интерес друг к другу.

В другое время только мысль о путешествии на Запад одной привела бы Марджори в дикий восторг. Но в данном случае полностью проявился характер ее матери, которая подсовывала ей такую наживку с подло торчащим крючком.

— Что же, папа, твои доводы можно парировать тем же способом. Если я не поеду на Запад до весны, то Скалистые горы исчезнут? Я не хочу увольняться из «Южного ветра». Сейчас у меня Лучшее время в моей жизни. За месяц здесь я узнала больше, чем за четыре года в Хантере.

— Но я не хочу, чтобы ты научилась слишком многому. Это тебе достаточно ясно? — Он снова повысил голос и посмотрел ей в глаза. — Что с тобой происходит? Мне уже за пятьдесят, а ты не десятилетний ребенок, не будем дурачить друг друга. Ради Бога, давай поговорим начистоту. Неужели ты не понимаешь своего положения и какому риску ты подвергаешь себя? Сейчас перед тобой вся будущая жизнь. Ты можешь сломать ее в течение месяца, даже недели.

— О-о-о, это все ваши проклятые старомодные идеалы, твои и матери. Не надо мелодрам, папа. Ноэль вовсе не негодяй с большими черными усами, а секс — это не сотрясающая основы мира вещь, как ты думаешь, и моя жизнь не разобьется вдребезги, если у меня любовный роман. Папа, ты живешь в мире грез. Я бы могла остаться такой же, как была раньше, но не хочу, повторяю, не хочу. Ты слышишь меня? Пожалуйста, хочешь верь, хочешь не верь. И я также не собираюсь ехать на Запад. Скажи матери, что она сможет сэкономить семьсот долларов. Я не уйду из «Южного ветра».

Отец стиснул зубы, словно от боли.

— Марджори, где же мы тебя упустили, когда совершили ошибку? Что, наконец, с тобой происходит?

— О Боже, папа, просто уже тридцать пятый год и мы живем в Соединенных Штатах, вот и все! — При этом слезы ручьем хлынули у нее из глаз и закапали со щек. — Не надо говорить обо мне столь трагично, я не потерянный человек. Бог мой, теперь я начала рыдать! — Машинально улыбнувшись, она вытерла рукой лицо. — Папа, давай оставим этот разговор, ну пожалуйста. Как-нибудь все переживем. Лучше поспешим домой, я опаздываю на работу.

Прикусив нижнюю губу и уперевшись тонкими белыми ногами в перегородку, отец с усилием начал грести к берегу. С каждым взмахом весел поля его сомбреро колыхались на ветру.

Около двух часов дня, в завершение изысканного обеда, музыканты, сидящие в своей жаркой ложе над самой кухней, заиграли томное попурри Виктора Герберта. Широкополые сомбреро покачивались на их головах, а поверх пропотевших рубах были накинуты пестрые шали. Под звуки ударов ковбойского хлыста на середину сцены выпрыгнул высокий, стройный танцор в желтом костюме. Это был Ноэль Эрман, поразительно похожий на настоящего мексиканца, с длинными широкими бакенбардами, усами и коричневым гримом на лице. Его можно было узнать только по глубоко посаженным, сверкающим голубым глазам. Ботинки у Ноэля были отделаны серебром, костюм вышит, а с полей сомбреро свисали серебряные кисточки. Патронные ленты крест-накрест пересекали его грудь, а сбоку висел блестящий пистолет. Блеснув широкой белозубой улыбкой, он сказал по-испански: «Добрый день, сеньориты и сеньоры», — и снова рассек воздух плетью так, что находившиеся поблизости дамы взвизгнули, когда кончик хлыста щелкнул перед их лицами. После короткого объявления программы на испанском он со смехом покинул сцену. Из дверей кухни, через которые обычно бегают туда и обратно официанты с подносами, вышли, кружась, полдюжины танцевальных пар в ярких мексиканских костюмах. Последней замыкала шествие Марджори Моргенштерн, задыхающаяся от запаха пищи и жара плиты на кухне. Танцовщицы простояли минут десять между печью и горячим, обогревающимся паром столом, ожидая, когда в зал подадут ростбиф. Но все же девушки с воодушевлением вышли на сцену с возгласом «оле» и начали бросать посетителям розы, одаривая всех сладкими улыбками. Марджори пустилась в головокружительный мексиканский танец под шумные аплодисменты зрителей. Под алчными взглядами нью-йоркской публики она чувствовала себя жертвой пришедших на охоту людей.

После выступления она наконец присела за стол, где сидели ее родители, и устало вытерла с лица выступивший пот. В это время официанты выкатили на сцену обшарпанное пыльное пианино, потом из кухни вышел Ноэль с плетью в руках. Вновь приветствуя публику потоками испанского лексикона, он прошел к пианино, бросил плеть на его крышку и после короткой паузы начал исполнять мексиканские песни.