Энтони Троллоп - Марион Фай

Но все это относится к эпохе, когда в Голловее ничего не знали о лэди Франсес. Мать и сын очень мало толковали об этой семье. Джордж Роден желал составить себе благоприятное мнение о самом маркизе, но едва ли успел в этом. Относительно мачехи Гэмпстеда он даже не питал этого желания. Она с первой минуты показалась ему женщиной, вполне пропитанной аристократическими предрассудками, которая считала себя облеченной известными привилегиями, ставившими ее неизмеримо выше прочих человеческих существ. Сам Гэмпстед даже не делал вида, что уважает ее. О ней Роден почти ничего не говорил матери, просто упомянув о ней как о маркизе, которая совсем и не родня Гэмпстеду. О лэди Франсес он только сказал, что в этой семье есть девушка, одаренная такой душой, что из всех девушек своего круга она наверное самая милая и благородная. Тут мать его внутренно содрогнулась, подумав, что здесь также может скрываться опасность, но она побоялась коснуться этого даже в разговоре с сыном.

— Как сошло твое посещение? — спросила мистрисс Роден, когда сын уже пробыл дома несколько часов. Разговор происходил после того последнего пребывания в Гендон-Голле, когда лэди Франсес обещала быть его женой.

— Ничего себе, говоря вообще.

— Вижу, что тебя что-то огорчило.

— Нет, ничего. Я был несколько озадачен.

— Что они тебе сказали? — спросила она.

— Почти ничего, кроме любезностей, — только в последнюю минуту сорвалось одно слово.

— Знаю, что тебя что-то оскорбило, — сказала мать.

— Лэди Кинсбёри дала мне понять, что терпеть меня не может. Очень странно, что можно питать такие чувства в человеку, почти не обменявшись с ним ни единым словом.

— Говорила я тебе, Джордж, что ездить туда опасно!

— В этом еще не было бы опасности, если б дело этим ограничивалось.

— Что ж тут еще скрывается?

— В этом не было бы опасности, если бы лэди Кинсбёри была только мачехой Гэмпстеда.

— А что ж она еще?

— Она также мачеха лэди Франсес. О, мама!

— Джордж, что случилось? — опросила она.

— Я просил лэди Франсес быть моей женой.

— Твоей женой?

— И она дала слово.

— О, Джордж!

— Право так, мама. Теперь ты поймешь, что лэди Кинсбёри действительно может быть опасна. Когда я подумаю, какая свобода может быть предоставлена ей мучить падчерицу, я едва могу простить себе свой поступок.

— А маркиз? — спросила мать.

— О его чувствах я пока еще ничего не знаю. Я не имел случая говорить с ним после этого маленького происшествия. У меня вырвалось необдуманное слово, которое милэди услышала и за которое сделала мне замечание. Тогда я уехал.

— Какое слово?

— Обыкновенное приветствие, слово, которое употребительно между близкими друзьями, но которое, будучи сказано мною, выдало всю тайну. Я забыл титул «лэди», обязательный для человека в моих условиях при обращении к девушке в ее условиях. Могу себе представить, с каким ужасом на меня будет смотреть теперь лэди Кинсбёри.

— Но, что скажет маркиз?

— И для него также я буду предметом негодования, крайнего негодования. Мысль о соприкосновении с таким низким существом сразу излечит его от всех его легоньких радикальных поползновений.

— А Гэмпстед?

— Гэмпстеда, кажется, ничто, не может излечить от его убеждений; но даже он не особенно доволен.

— Он с тобой поссорился?

— Нет, этого не было. Он слишком благороден, чтобы ссориться по такому поводу. Он даже слишком благороден, чтобы оскорбиться чем-нибудь подобным. Но он не хочет допустить, чтобы это привело к добру. А ты, мама?

— О, Джордж, сомневаюсь, сомневаюсь.

— Ты не хочешь даже поздравить меня?

— Что мне сказать? — Я боюсь, больше чем надеюсь.

— Когда я скажу тебе, что она вся проникнута благородством, что у нее благородное сердце, благородная красота, что она — самое прелестное существо, какое Бог когда-либо создал для счастия человека, неужели ты и тогда не поздравишь меня?

— Желала бы я, чтобы происхождение ее было другое, — сказала мать.

— Я не желал бы в ней никакой перемены, — решил сын. — ее происхождение — самое меньшее из ее достоинств, но мне не хотелось бы в ней ничего изменить.

Недели через две после возвращения Джорджа Родена в Голловэй, — две недели проведенные его матерью в размышлениях о хорошей, но опасной любви сына, — лорд Гэмпстед явился с визитом в № 11 улицы Парадиз-Роу. Мистрисс Роден жила в № 11, а мистрисс Демиджон в № 10, напротив. В Голловее уже были толки о лорде Гэмпстеде, но пока ничего еще не было известно. Он, правда, несколько раз бывал в доме мистрисс Роден, но всегда являлся так скромно, что его заметили просто, как человека, которого в Холловее никто не знал. Было известно, что он друг Джорджа, так как в первый раз его видели с Джорджем в субботу. Он также заходил в воскресенье и ушел с Джорджем. Мистрисс Демиджон заключила, что он сослуживец Родена, и выразила мнение, что «нечего внимания обращать», желая этим дать понять, что Голловей не обязан интересоваться незнакомцем. Понятно, что товарищи дружны между собой. Два раза лорд Гэмпстед приезжал в омнибусе из Излингтона; при этом случае было замечено, что так как он приехал не в субботу, то что-нибудь да не так. Клерк, которого по субботам отпускают раньше обыкновенного, должен сидеть за работой в понедельник и вторник. Мистрисс Дуффер, которую в Парадиз-Роу ставили несравненно ниже мистрисс Демиджон, заикнулась было, что молодой человек, пожалуй, не почтамтский клерк: это, однако, было встречено с насмешкой. Где ж почтамтскому клерку находить себе приятелей, как не среди себе подобных? «Может быть, он ухаживает за вдовой», — догадалась мистрисс Дуффер. Но с этим также не согласились. Мистрисс Демиджон объявила, что почтамтские клерки слишком практичны, чтоб жениться на вдовах, у которых всего-то двести или триста фунтов в год, и которые, вдобавок, годятся им в матери.

— Но отчего он приехал во вторник, — спросила мистрисс Дуффер, — и отчего он приехал один?

— Ах вы, милая старушка! — воскликнула Клара Демиджон, племянница старой мистрисс Демиджон, думая, что появление красивых молодых людей в Парадиз-Роу — дело естественное.

Все это, однако, ничего не значило в сравнении с тем, что произошло в Парадиз-Роу при случае, о котором теперь пойдет речь.

— Тетушка Джемима, — воскликнула Клара Демиджон, выглядывая в окошко, — этот молодой человек опять приехал в № 11, верхом, а сзади грум.

— Грум! — воскликнула мистрисс Демиджон, быстро вскакивая с места, несмотря на свои ревматизмы, и подбегая к окну.

— Смотрите сами… в высоких сапогах и рейтузах.

— Это должен быть другой, — сказала мистрисс Демиджон, после паузы, во время которой она пристально смотрела на пустое седло на спине лошади, которую грум медленно проваживал взад и вперед по улице.

— Это тот самый, что приходил с молодым Роденом в ту субботу, — сказала Клара, — только он сегодня не пешком, и красивее чем когда-либо.

— И лошадей, и грума можно нанять, — сказала мистрисс Демиджон, — но он никогда бы не дотянул до конца месяца, если б так кутил.

— Это не наемные, — сказала Клара.

— Почему ты знаешь?

— По цвету сапог грума, по тому, как он дотронулся до шляпы, потому что перчатки у него чистые. Да, этот господин совсем не почтамтский клерк, тетушка Джемима.

— Неужели он ухаживает за вдовой, — сказала мистрисс Демиджон. После этого Клара выбежала из комнаты, оставив тетку пригвожденной у окна. Такого зрелища, какое представляли этот грум и эти две лошади, двигавшиеся взад и вперед по улице, никогда прежде не видывали в Парадиз-Роу. Клара надела шляпу и полетела через улицу к мистрисс Дуффер, которая жила в № 16, через дом от мистрисс Роден. Но она опоздала, новость уже не была новостью.

— Я знала, что он не почтамтский клерк, — сказала мистрисс Дуффер, которая видела как лорд Гэмпстед ехал по улице, — но кто он, что он, откуда, и понять не могу. Но никогда больше, если придется говорит с вашей тетушкой, я не поступлюсь моим мнением. Она, вероятно, продолжает утверждать, что он почтамтский клерк.

— Она думает, что он мог нанять и лошадей, и грума.