– Я вас слушаю, – повторила Елизавета.
– В-третьих, ваши агенты действуют при всех дворах Европы, даже в Московском царстве. Повсюду они привлекают людей, которые обеспечивают ваши интересы при этих дворах, в ущерб интересам других государств, в том числе интересам Испании. Ваши купцы всеми способами завладевают внешней торговлей и денежными потоками известных нам стран, не допуская к ним прочих купцов. Из-за этого казна моего государя не получает той прибыли, которую должна была бы получать, – и это тоже несовместимо с союзническими отношениями, – дон Бернардино оглянулся на своих советников, они согласно закивали головами.
– Я вас слушаю, господин посол, – окликнула его Елизавета.
– Последнее, четвёртое, – дон Бернардино сделал паузу. – Моего государя сильно беспокоит судьба вашей кузины, королевы Марии…
– Чем же она беспокоит его? – живо отозвалась Елизавета.
– Мой государь опасается, что поместив королеву Марию в заточение, вы можете причинить ей затем более существенный вред, – многозначительно проговорил дон Бернардино.
– Я не ослышалась, вы сказали «поместив в заточение»? – спросила Елизавета. – Помилуйте, господин посол, она умоляла нас, чтобы мы предоставили ей убежище! Несчастная женщина, первый муж которой умер, второй был убит, а третьему пришлось навсегда покинуть страну, – она, оказавшись без мужской поддержки, была так одинока… А я, всё-таки, её сестра, пусть и по линии дедушки, – к кому же было обратиться Марии, как не ко мне? Родственники должны помогать друг другу в беде.
– Однако вы всеми силами помогали её противникам в Шотландии, – возразил посол.
– Откуда у вас эти сведения? – с обидой воскликнула Елизавета. – Наоборот, я усмирила её противников. Они оставили мою сестру в покое, а её сына признали своим королём.
– Но вы заключили королеву Марию в замок.
– А вы бы хотели, чтобы я держала королеву на крестьянском дворе? Разве замок не подобает её положению? Она ни в чём не ведает нужды, живёт как подлинная королева, принимая гостей, устраивая пиры и театры. Иногда я просто завидую Марии, завидую её беззаботной жизни, – вздохнула Елизавета.
– Но вы приставили к ней стражу, – не унимался дон Бернардино.
– Охрану, господин посол, охрану! – поправила его Елизавета. – А как же иначе? Сколько людей было убито вокруг неё: муж, личный секретарь, другие достойные джентльмены, – а сколько раз жизнь самой Марии висела на волоске! Как же её не охранять?
– Так вы можете дать твёрдое обещание моему государю, что Марии ничего не угрожает? – спросил посол.
– От меня ей ничего не угрожает. Так можете и передать, – сказала Елизавета, выделив слово «от меня».
Придворные переглянулись и кто-то из них прошептал: «Велика милость королевы».
– Хорошо, с этим вопросом понятно, – согласился дон Бернардино. – А что по другим?
– Начну с третьего. Он – доказательство вашей слабости, – голос Елизаветы внезапно стал жёстким. – В чём вы нас обвиняете? В том, что мы более предприимчивы, более трудолюбивы, более изобретательны? Кто мешает подданным вашего государя добиться влияния при европейских дворах, привлечь на свою сторону нужных людей и обеспечить себе преимущество в торговле? Мы с вами здесь в равных условиях, но мы идем вперёд, а вы отстаёте, – зачем же вы обвиняете в этом нас, а не себя? Или вы хотите, чтобы мы замедлили шаг, коли вы не можете идти быстро? Но в таком случае найдётся кто-нибудь ещё, кто обгонит и нас, и вас, кто не станет оглядываться на отстающих. Мы не хотим быть отстающими, поэтому останавливаться в угоду вам мы не будем, – и вы поступили бы точно так же, вырвавшись вперёд.
– Но… – хотел возразить посол.
– Я не закончила! – резко оборвала его Елизавета. – Второй вопрос – доказательство вашего лицемерия. Разве не вы с неимоверной алчностью рыскаете по всему свету в поисках золота? Разве не вы истребили целые народы, чтобы завладеть им? Разве не вы узаконили жажду лёгкой наживы, презрев тяжкий, но честный труд, завещанный нам Богом? Ваш пример оказался таким заразительным, что теперь тысячи и тысячи алчущих хотят за один час добыть столько богатств, сколько им не заработать за всю жизнь. Как я, слабая женщина, могу справиться со многими мужчинами, одержимыми идей быстрого обогащения? Мы издаём законы против пиратства, мы вешаем пиратов и разбойников, но их число не уменьшается. Сейчас есть лишь один способ одолеть разбой – взять его под контроль. Если бы я не сделала этого, ни один ваш корабль не смог бы благополучно вернуться домой и все ваши поселения в Америке были бы уже стёрты с лица земли, – можете не сомневаться!
– Но… – хотел возразить посол.
– Не сметь перебивать королеву! Я слушала вас внимательно! – крикнула Елизавета. – Первый ваш вопрос – доказательство вашего ханжества. Вы хотите уверить нас, что боретесь за святость, вы хотите доказать, что продолжаете дело Спасителя? Ваши слова просто чудовищны. Сколько христиан вы истребили, прикрываясь именем Христа? Когда Генрих Наваррский приехал в Париж на свою свадьбу, вы в одну ночь убили семь тысяч его сторонников, которые знали и почитали Евангелие лучше, чем ваши паписты, – а по всей Франции в течение следующих семи дней было убито двадцать тысяч протестантов.
Двадцать семь тысяч человек за неделю, – не в войне, не при нашествии свирепых турок, а в мирное время, в ходе безжалостной резни христиан – мужчин, женщин и детей, – которую вы устроили! И вы смеете после этого попрекать нас тем, что мы помогаем Генриху? Да если бы он был даже язычником, ему следовало бы помочь из одного лишь сострадания! Однако он не язычник, а истинный последователь учения Спасителя, – в отличие от тупых и бесчеловечных Гизов, которым вы присылаете своих солдат и своё золото.
Можем ли мы не помогать ему, нашему брату по вере, можем ли мы не помогать и другим нашим братьям и сёстрам, которых вы уничтожаете так усердно, что земли Фландрии и Голландии, некогда процветающие, превратились благодаря вашим стараниям в безлюдную выжженную пустыню… Вы обвиняете нас во вмешательстве во внутренние дела вашего государя? – Елизавета зло улыбнулась. – Не вам об этом говорить! Вспомните, сколько заговоров вы устроили в нашей стране с тех пор как при короле Генрихе мы приняли евангелическую веру; скольких людей вы погубили, когда королева Мария отступила от этой веры, а ваш нынешний государь Филипп, бывший тогда её мужем, поощрял Марию к казням наших добрых протестантов!
Среди придворных при этих словах королевы раздались возмущенные восклицания. Дон Бернардино презрительно усмехнулся, не повернув головы в ту сторону.
– Да надо ли углубляться в прошлое, чтобы найти примеры вашего вероломства? – продолжала Елизавета. – Сколько заговоров вы лично устроили против меня, господин посол? Я знаю о трёх, но ведь их было больше? Вы пытались поднять против меня моих подданных, вызвать волнения в стране, свергнуть королеву и, возможно, убить её, – не так ли? Отвечайте!
Придворные Елизаветы зашумели и двинулись к послу. Люди из его свиты схватились за шпаги.
– Бернардино де Мендоса рожден не возбуждать волнение в странах, а завоевывать их! – гордо проговорил посол.
Елизавета подняла руку, призывая придворных к порядку.
– Вы можете оправдать своё предназначение где угодно, но не у нас, – сказала она, обращаясь к дону Бернардино. – Мы не хотим более видеть вас, извольте покинуть нашу страну.
– С большим удовольствием, – сквозь зубы процедил дон Бернардино. – Прикажете передать моему государю всё что вы сегодня говорили?
– Как вам будет угодно.
– Я передам ему ваши слова точь-в-точь, – с угрозой произнёс посол.
– Как вам будет угодно, – повторила Елизавета. – Я вас не задерживаю.
Посол коротко поклонился королеве, стремительно развернулся и пошёл к выходу из зала. Люди из его свиты поспешили за ним, по-прежнему держась за шпаги и озираясь по сторонам.
Подождав, когда испанцы выйдут, Елизавета встала с трона и приказала всем удалиться.
– Сэр Уильям и сэр Френсис, задержитесь! – прибавила она. – Мне надо поговорить с вами. Пойдёмте в зал Совета.
Зал Королевского Совета был существенно перестроен за последние годы. При Генрихе здесь всё было проще и грубее: два громадных, топившихся толстенными бревнами камина стояли у внешней стены зала, трубы от них выходили на улицу прямо через эту стену; узкие и длинные, похожие на бойницы окна размещались высоко над полом, в их свинцовые рамы была вставлена слюда, которая даже в ясный летний полдень пропускала призрачный свет; гобелены, висевшие на трёх внутренних стенах, поражали своими гигантскими размерами, но рассмотреть что-либо на них было невозможно из-за многолетнего слоя копоти, – по той же причине нельзя было различить рисунки на потолке.