Поддавшись сочувствию, Анжелика подошла и, обняв поникшую вихрастую голову гусара, прижала ее к себе.
Княгиня Потемкина, так и не проронив больше ни слова, сжигала письма на пламени свечи, и оно то почти гасло, когда слезы княгини падали на него, то разгоралось сильнее от слов мужества, преданности и любви, которые сгорали на нем…
Анжелика с горечью подумала об Анненкове. Как же она скажет ему теперь о двух этих страшных событиях, которые сразили почти каждого в русской армии: об оставлении Москвы и о смерти его любимого командира, с которым Алексей прошел с самой юности немало боевых дорог. В последнее время ротмистр почувствовал себя лучше. Постоянные переноски с фуры в избу, и наоборот, еще тревожили его, и он иногда даже терял сознание – начиналось кровотечение. Но общий жар уменьшился, и доктор Шлосс даже разрешил Анжелике дать раненому ломоть хлеба с чаем… Что же сделается с ним, когда он узнает обо всей трагедии, захватившей армию?
– Не говорите ему о Петре Ивановиче, – услышала маркиза вдруг голос Лиз. Он прозвучал как-то холодно, отстраненно, и сначала показался Анжелике чужим. Как будто Потемкина прочла ее мысли: – Одной Москвы пока достаточно…
– Да, верно, Лешку надо поберечь, – согласился с печалью Бурцев. – Он Петра Ивановича как отца родного любил. У самого-то батюшка давно уж умер. Да и у меня – тоже. Всем нам Петр Иванович и за командира и за батю был…
Получив письмо Кутузова о том, что армия не будет давать сражение под стенами Москвы и оставит город без боя, пройдя на Рязанскую дорогу, генерал-губернатор города уже не стал удерживать никого и открыл все заставы. Первыми через Москву провезли фуры с ранеными, за ними с Дорогомиловской заставы вступили в город первые армейские части. Пригорюнившись, низко опустив головы проходили по улицам русские солдаты – всем было стыдно за отступление.
Анжелика верхом на Звезде ехала рядом с телегой, на которой лежал раненый граф Анненков и с болью в сердце взирала вокруг себя – в Москве творилось неописуемое. Улицы, переулки, площади – все было забито жителями, которые ехали и шли со всеми домочадцами и со всем скарбом, сами не зная куда, кто за армией, кто, наоборот, подальше от нее, а кто и вовсе с горя куда глаза глядят. Дворяне, купцы, простой народ – все перепутались в толпе. Отовсюду неслись стенания и плач. Колокола звонили на всех церквях, не умолкая ни на мгновение. Какие-то ухари, не падающие духом, воспользовавшись моментом, решили погулять напоследок в трактире, да выкатив на улицу бочки с вином, купались в них. Растерянные простоволосые женщины с криками падали на колени перед солдатами, умоляя защитить, и протягивали им своих детей – но те только молча обнимали их, поднимая с колен, и скрывали слезы.
Такого страшного людского исхода Анжелика не видела никогда в жизни. Она даже не могла себе представить где-нибудь в Париже или у себя в родном замке на реке Роне, что такое может происходить с людьми. Казалось, весь город уходил прочь, так же как и в Смоленске, не желая сдаваться на милость иноземного захватчика.
Наклоняясь с седла, маркиза старалась защитить лежащего Анненкова, чтобы его случайно не потревожил кто-нибудь из толпы. Ротмистр лежал неподвижно, глядя в вышину на золотые главы соборов, и только иногда осенял себя крестом. Еще блестящие лихорадочным огнем глаза его были черны. Иногда болезнь снова охватывала его и начинался озноб, но зная, что в создавшейся обстановке никто не поможет ему, он сам справлялся со своей слабостью. Известие об оставлении Москвы, сообщенное ему Анжеликой, граф внешне принял спокойно.
Княгиня Потемкина ехала с санитарным обозом, но верхом. Она молча взирала на накатывающее волной людское горе из-за черной траурной вуали, которую не сняла, и крестилась на купола соборов, что-то тихо шепча. Рядом с ней так же молча ехал ее сын Саша, рука мальчика сжимала эфес Таврической сабли, но в глазах его стояли слезы, с которыми он еще по-детски не умел справиться.
День над Москвой разгорался ясный, теплый, отменный, но никто не замечал его. Вся армия двигалась в одной колонне, а у Поклонной горы, где еще недавно стояли лагерем русские войска, командующий арьергардом Михаил Милорадович уже без подзорной трубы видел передовые кавалерийские части Мюрата, несущиеся к Москве. Только что ополченец принес Милорадовичу записку от княгини Орловой. «Мы вышли из Москвы, – писала она, – и движемся на Бронницы. С нами много людей: старики, дети, женщины… Все плачут. Друг мой, Мишенька, сердце мое разрывается от горя, но я стараюсь крепиться, вспоминая о папеньке и думая о тебе. Буду ждать. Люблю. Всегда твоя, Анна».
Отстегнув пуговицы мундира, Милорадович спрятал письмо Анны на груди и призвал к себе ординарца, которого посылал узнать, как выходят из Москвы войска.
– Главнокомандующий проехал со штабом, ваше высокопревосходительство, – доложил тот. – Лазареты тоже прошли. Но артиллерия и обозы встали. Народ, народ идет, Михаил Андреевич…
Милорадович снова посмотрел вниз на наступающие французские войска. Стоял полдень. По дороге, ведущей к Дорогомиловской заставе, за клубами пыли отчетливо виднелись пять кавалерийских полков – не меньше.
– Атаковать надо, ваше высокопревосходительство! – опередив многих старше его по званию, подал голос Бурцев. После смерти князя Багратиона он попросился в арьергард к Милорадовичу, и Михаил Андреевич взял его.
– Не торопись, ротмистр, не торопись, – остановил его Милорадович, раздумывая. – Главнокомандующий приказал нам не ввязываться. Пока мы сражаться станем, так французы обойдут нас за милую душу и вперед окажутся в Москве. А у нас у самих еще артиллерия и обозы… – Он сощурился на солнце, а потом объявил: – Потянем время, заговорим французу зубы… Я сам поеду к Мюрату вести переговоры.
– Вы?! – воскликнули в один голос штабисты. – Но они же запросто заберут вас в плен!
– А вот посмотрим, – усмехнулся Милорадович. – Бурцев! – призвал он любимца Багратиона. – Ты по-французски говоришь бойко, слышал я, как ты с маркизой их любезничал…
– Так с детства, ваше высокопревосходительство, – бодро ответил тот, – особенно с дамами…
– Но с дамами пока не обещаю, – пошутил Милорадович, – а вот с маршалом Мюратом мы с тобой побеседуем. Поедешь со мной.
– А о чем говорить будем? – насторожился Бурцев. – С Мюратом-то? Я в смысле словарного запаса интересуюсь…
– Сам не знаю, – пожал плечами Милорадович. – Надо нам остановить их, ввести в заблуждение. А о чем говорить – на месте смекнем. Поехали. Али трусишь? – поддел он гусара и вспомнил Давыдова: «Бурцев, ера, забияка…»
– Да что мне Мюрат, ваше высокопревосходительство! – загорелся Бурцев. – Я хоть с самим Бонапартом поговорю!
– Вот тот-то! Бери дудку у трубача – подашь сигнал. Трубить-то умеешь, Лешка?
– Справимся! – уверенно заявил Бурцев и тут же позаимствовал трубу у драгун.
– А ты, – Милорадович подозвал к себе полковника Браницкого, родственника Потемкиных, – останешься пока за меня. Да пошли к Кутузову адъютанта: пусть знает Михаил Илларионович, что в бой вступать мы не станем, попробуем задержать французов переговорами. Ясно?
– Совершенно, ваше высокопревосходительство, – ответил тот.
– Тогда с богом! – решил Милорадович и махнул Бурцеву: – За мной!
Пустив коня с Поклонной горы, генерал направился навстречу французам. Лешка Бурцев помчался за ним, и вскоре оставшиеся на горе штабисты услышали, как внизу запела звонко драгунская труба…
Спустя несколько часов Кутузов у Коломенской заставы получил известие от адъютанта Милорадовича: командующий русским арьергардом выговорил у Мюрата перемирие до семи часов утра, пригрозив в противном случае драться за каждый дом в городе.
Французский маршал, не желая портить себе праздник первым вступить в нетронутую Москву, согласился не наседать на арьергард и позволить Милорадовичу с обозами и артиллерией спокойно выйти из города. А заодно и тем жителям, кто еще остался. Мещанские красотки и их добро интересовали Мюрата меньше всего – он ждал мира, победы и конца войны. А также благородных, изысканных петербургских дам, которые конечно же станут искать его покровительства, как только закончится вся эта неразбериха.
Глава 7. Посол властелина
Оставив город, русская армия и многочисленные жители Москвы, примкнувшие к ней, прошли по Рязанской дороге и, дойдя до Москвы-реки у Боровска, поворотили на запад, к Подольску. Дальше двигались скрытно и, запутав французов, остановились у села Тарутино, лежащего на большаке между Москвой и Калугой. Там и встали лагерем.