– Александр уже не ревнив… – возразила Лиз. – Он давно увлечен мадам Чарторыйской, которая ныне зовется Марьей Антоновной Нарышкиной…
– Тем не менее он пишет тебе каждый день. И требует твоего возвращения. Александр Павлович, хоть и именуется помазанником Божьим, на самом деле такой же земной мужчина, как все, – он не может позволить никому другому обнимать женщину, которую обнимал сам, хотя теперь и волочится за иной. Но он ее не любит, Лиз. Он любит тебя.
Потемкина промолчала. Она знала: Алексей прав.
– Прости, – Анненков наклонился над ней, расстегивая пуговицы на платье. Он прикоснулся губами к ее лицу. – Все это ребячество. Никчемные подозрения, которые только теребят впустую сердечные раны. Я так люблю тебя… Но так же как и Александр, я не могу смириться с тем, что твое тело – не только мое. Пусть даже он и император…
– Алексей, – Лиз откинулась назад и с нежностью обхватила руками его голову – он увидел совсем близко сияние ее изумрудных зрачков. – Когда все началось тогда, в Кронштадте, я думала – все игра… – заговорила она почти шепотом, и ее губы почти касались его губ. – Я думала, все быстро пролетит, пройдет… Но вот уже почти двенадцать лет я, позабыв о себе самой и о Боге, который зовется Александр, я только жду… Я много старше тебя..
– Всего на пять лет… Тогда это значило что-то, теперь – почти ничего.
Бессвязные слова любви, ее горячий шепот, еще звучали, но крепко обняв Алексея, – так сильно как только могла, – княгиня сбросила с плеч расстегнутое одеяние и, распахнув его мундир, прижалась лицом к бинтам, готовая умереть, – он ясно почувствовал это, – здесь, сразу, только не удаляясь… Приподняв ее голову, он приник губами к ее полураскрытым губам – и их горячая близость захлестнула собой все ревнивые подозрения, все недомолвки, имевшие значение до того.
Когда охватившая их страсть на время иссякла, удовлетворившись, а измучивший обоих любовный голод утих, – они были изнурены, околдованы соединением. И в благодатной усталости Лиз откинулась на мягкую траву, обнаженная, красивая, тихая… По ее влажному чудесному лицу прошли волны, его озарила светлая, счастливая улыбка, которая тут же сменилась выражением почти отчаянной боли, которое так часто сопровождает радость глубокой любви.
Густые волосы княгини рассыпались. Она собрала их одной рукой и обнажила плечо, чтобы он мог коснуться губами ее груди. И его губы спускались вдоль ее разгоряченного любовью тела. Он покрывал ее страстными поцелуями, всю… И хотел еще и еще раз сказать, как сильно любит.
Лиз опередила его. Она произнесла негромко, но совершенно четко, так что ослышаться было невозможно:
– Я решила вернуться в Петербург. Я не могу испытывать долго терпение императора.
Он перестал ее целовать. Он отстранился довольно резко, взглянул в ее лицо – Лиз что-то царапнуло в его помрачневшем взгляде. Крепко взяв за плечи, он приподнял ее с травы и… отбросил от себя. Не произнеся ни слова, Алексей поднялся, надел красный с золотым шитьем доломан, быстро и умело застегнув его на множество пуговиц, – она только успела заметить расплывшееся по бинтам багровое пятно и догадалась: снова пошла кровь. Не обращая внимания даже на боль, которую он должен был испытывать, полковник поднял кивер, пристегнул саблю.
– Куда ты? – вскрикнула Лиз и, вскочив, не подбежала – подлетела к нему, горячая, встревоженная, нагая… – Почему ты уезжаешь? Ведь ты знаешь, я же… я не могу иначе, – сбивчиво оправдывалась она, поворачивая к себе его лицо. – Ничего не изменится. Все будет так, как было. Я только немного побуду с ним, а потом… Пока идет война, у меня всегда есть повод… Я обману его!
Она говорила, она тормошила и прижимала его к себе – но Алексей отворачивался, его губы сжались, подбородок заострился… Потом он вдруг крепко обнял Лиз, словно сгреб в свои руки, приподнял, целуя быстро, страстно, почти сумасшедше ее волосы, ее лицо, ее обнаженные плечи и грудь… В голосе промелькнула заметная хрипотца:
– Я знаю, что ты не можешь иначе, Лиз. Но и я не могу. Я не могу делить тебя с императором. Я не хочу этого, не при каких условиях. Нет таких условий, чтобы я согласился на то, чтобы ты проводила с ним время в постели. Чтобы была его любовницей. На самом деле – спроси любого в Петербурге, он скажет: «Лиз Потемкина – не любовница императору, она ему – жена, она – настоящая императрица, а все остальные – всего лишь фаворитки, чье время быстро проходит». – Он помедлил, словно собираясь с духом. – Я хочу, чтобы ты была женой только мне, Лиз, – Анненков закончил и, усадив княгиню на траву, вышел из избушки.
Упав на спину и закрыв руками лицо, княгиня услышала тихое ржание лошади, приветствующей своего хозяина, всплеск воды. Удаляющийся топот копыт подсказал ей, что Алексей уехал. Он уехал от нее. Уехал прежде, чем она собралась уехать от него.
В тускло освещенной крестьянской горнице сморщенная старуха в полотняной вышитой рубахе и паневе[25], завязанной по поясу, щурясь на свечу, сидела над прялкой. Напротив нее молодая золотоволосая женщина грустно оперлась на руки и смотрела неотрывно, как вьется над лопастью кудель.
Левой рукой пряха ловко вытягивала прядево, а правой вращала веретено. Веретено в умелых руках старухи крутилось как волчок, оно все было покрыто каким-то затейливым орнаментом. Как сказал Анжелике Бурцев, заезжавший поутру навестить своего друга, на Руси издавна принято так украшать предметы, чтоб от дурного глаза оберечься: «А то знаете ли, всякое бывает. У нас, в лесах дремучих, нечисти полно, так и стережет. Только не бойтесь, мы вас защитим, мадам!» – Он посмеялся и уехал снова на аванпосты, к Милорадовичу.
Солнце уже зашло, по-осеннему быстро темнело. На печи похрапывал кавалер двух Егориев – участник суворовских походов, напротив Анжелики в красном углу перед украшенными вышитыми полотенцами иконами поблескивала лампада. Давно уже ушел по своим делам главный лекарь армии немец Шлосс. В волнении за Анненкова Анжелика обежала почти весь русский лагерь, опоясанный оврагами, побывала при Главной квартире Кутузова… Полковника гвардии лейб-гвардии гусарского полка никто не видел.
Столкнувшись при штабе с ротмистром Голицыным, Анжелика поделилась с ним своими опасениями: Алексей куда-то уехал из госпиталя, а у него поутру открылась рана… Круглолицый веселый Сашка, как ни странно, вовсе не удивился сообщению маркизы и посоветовал ей не беспокоиться зря.
– Вернется скоро, – сказал он, как-то многозначительно улыбнувшись, и Анжелика даже почувствовала себя неловко. – Поезжайте, маркиза, он сам появится. Ничего с ним не сделается, только лучше будет от… э… свежего воздуха, – хохотнул Сашка и, хлестнув коня, поскакал по поручениям главнокомандующего.
Анжелика в задумчивости вернулась в госпитальную избу. Незваной-непрошеной гостьей к ней явилась грусть. Если Анненков так легко встал с постели, даже несмотря на кровотечение, и уехал куда-то по своим делам, значит, состояние его заметно улучшилось и он больше не нуждается в ее опеке. Армия Наполеона вступила в Москву, не сегодня завтра русские подпишут с императором мир. Война окончена. И что бы ни говорил своим солдатам Кутузов, Анжелике казалось, что русский император не захочет дальнейшего кровопролития и потерь – он подчинится Бонапарту.
Сама не зная отчего вдруг, маркиза ощутила огромную удушающую тоску – ей захотелось вот сейчас, сразу же, оставить этот лагерь в глуши лесов и отправиться назад, к блестящей свите Наполеона, которая конечно же празднует в эти дни победу. Зачем она осталась? Надеясь на симпатию гусара, поддавшись обаянию его мужества, проявленного в битве при Бородино, увлекшись сочувствием к бедам русского народа? Но ведь никто здесь, а особенно граф Анненков, не оценил ее участия – все заняты собой, а она среди них – чужая…
Часы текли, Алексей все не появлялся. И чем дольше он отсутствовал, тем настойчивее приходило Анжелике в голову: надо завтра же отправиться в арьергард к Милорадовичу и оттуда – прямиком в Москву. Она была уверена, что в русском лагере ее отсутствия никто не заметит…
Под окном избы остановился всадник. Звякнула сабля, прозвенели шпоры по крыльцу – Анжелика напряглась. Она не знала наверняка, но чувствовала – это он. Сердце ее забилось сильнее.
Старуха все так же невозмутимо крутила веретено. Послышались шаги в сенях – его шаги, теперь уж Анжелика узнавала их из тысячи. Дверь открылась. Наклонившись, чтоб не задеть головой заброшенную на притолоку овчину, которую опускали на ночь для тепла, – Алексей вошел в горницу. Анжелика сразу увидела, как он изменился в лице – мрачный, даже злой, хотя по привычке сдерживается. Она все время повторяла себе, что ни за что не заговорит с ним первой. Но не удержалась, воскликнула: