— Угу. Я тут для Витьки стараюсь, пошлости отпускаю, думаю, Олеся проникнется и сделает ему приятно.
— Дошутишься сейчас, лебедь белая так проникнется, что пешком в Москву уйдет.
— Блин, об этом я не подумала.
Пока переговаривались между собой, прослушали, о чем говорили за столом ребята, и до них донесся только обрывок фразы Савина: — …волшебное слово.
— Пожалуйста, — скупо улыбнулась ему Олеся, «лебедь белая», как прозвал ее Сергей.
Наверное, потому что она была платиновой блондинкой и часто картинно взмахивала рукой.
— Вот вообще не то говорит, вообще не то, — пробормотал Мажарин с улыбкой, — беги, Витя, беги…
Марина, не сдержавшись, снова громко рассмеялась и снова привлекла к ним всеобщее внимание.
— Все, Мажарин, пошли отсюда, с тобой невозможно на людях находиться.
— Наконец-то, — проворчал он, поднимаясь с кожаного дивана. — Только воды надо взять с собой, а то мне точно ночью в ломы будет вниз бежать.
Они свернули в кухню, и Маринка тут же оказалась прижатой к стенке.
— Отпусти меня, пьянь озабоченная, — хохотнула, не сильно вырываясь. — До комнаты хоть дойди.
— Сама виновата. — Куснув за подбородок, отстал от нее и взял из холодильника бутылку минералки.
Они взбежали на второй этаж.
— Господи, как тут сексом можно заниматься, тут же стены, кажется, картонные, — выдохнул Стэльмах и наконец закрыла дверь в комнату, отрезая их от внешнего мира.
На самом деле ей тоже давно хотелось уединиться, занявшись любовью, но не могла отказать себе в удовольствии немного побесить Сережку.
— Нормально можно. Витька сейчас пойдет свою амебу среди сосен выгуливать, Арсюша
Нинку тискать, не до нас им будет. Да и похрен мне на всех, если честно.
Не дал Маринке и в комнату пройти, зажал тут же у двери. Взял в руки лицо, поцеловал губы, сначала тепло скользнув по щеке. И что-то оборвалось внутри сразу, рассыпалось. Наверное, остатки терпения.
— Замучила ты меня сегодня… — громко выдохнул.
Жар ее тела сквозь одежду. Прикосновение. Поцелуй. Влажное скольжение языков. Цепная реакция, разрушающая реальность. И в голове помутнело. Как будто темнее стало в комнате. Но свет сейчас не нужен. Они друг друга знают на ощупь, на звук, на запах…
— Я знаю. Я специально… — поймала ртом выдох, захлебнувшись возбуждением.
Его возбуждением.
Почему от касания губ с ума сходили, черт его знает. Но присасывались, как полоумные, и не могли отпустить. Вцеплялись до онемения. Начинали кусать. Мучать. Просили друг у друга еще и еще, зверея от желания. Будто пили с губ и языка, стремясь утолить дикую внутреннюю жажду.
Романтично-медленно ни хрена, блин, не получалось.
Сжав руками и делая глубокий рваный вдох, Мажарин приподнял Марину, придавливая к двери своим телом. Она обхватила его ногами, и от простого, но плотного соприкосновения с ним еще в одежде голова закружилась.
— Кайфа хочу… много… — горячим шепотом.
— Прям много?
— Да. Всю тебя затрахать. Всю… — Терся раскрытым ртом о шею. Слегка вонзал зубы.
Целовал.
Марина улыбнулась. Обвила рукой его плечи. Чуть надавила пальцами на гладкую щеку, поворачивая к себе лицо. Приникла к его рту открытыми губами, и они замерли, еще не целуясь. А только жарко дыша друг другом — проникаясь взаимным желанием, заражаясь общим сумасшествием.
Кайф, говорит… Еще не разделись, а уже трясло не проходящей дрожью. Ломало. И если просто представить на секунду, что случится нечто невообразимое и им кто-то или что-то помешает… Ей-богу, лучше сдохнуть.
Мало поцелуев. Кожа нужна. Тело голое. Вся она. Вся Маришка.
Опустил на пол. Наплевав на пуговицы, стащил с нее кофточку через голову. Подтолкнув к кровати, прижался со спины. Скользнул руками по плечам, по груди, вниз. Расстегнул джинсы и чуть спустил их с бедер. Надавил ладонью на горячий живот. Медленно двинулся по бархатной коже, на мгновение замер пальцами у края трусиков.
И еще медленнее вниз…
— Моя Мариша… — хриплым шепотом. Взрывая россыпь мурашек по спине.
Кажется, только от его голоса, от того, как он произносит ее имя, еще немного и она кончит.
— Моя красивая, горячая девочка… — Поцеловал в шею. Лизнул, оставляя влажную дорожку от ключицы до уха.
И снова дрожь по ее спине. Приоткрытые губы, сухо утыкающиеся в щеку.
Марина плотно прикрыла веки и зажмурилась, прикусив нижнюю губу. Прильнув к Мажарину, тяжело задышала.
Вторая рука крепко сжимала ее плечи, будто не позволяя вырваться. А она и не собиралась. Хорошо, что держал — ног не чувствовала, словно проваливалась. Ничего не чувствовала, кроме его пальцев, касающихся горячей влажности.
Ничего. Только бы он не останавливался.
Сергей сжал зубы от желания, сворачивающегося в паху тугой пружиной, представляя, как войдет в нее и что почувствует. Она тугая и напряженная. Это будет глубоко и сильно. И им обоим будет хорошо. Очень хорошо.
Твою ж мать. Как хотелось этого кайфа. С ней по-другому не назовешь.
Удовольствие, оно спокойное. А они с Маринкой всегда с ума сходили. У них все бешено. Ненормально. Необъяснимо. Быстро. Пугающе. Но никак по-другому. Даже если начинали ласкаться спокойно, все равно потом все летело к чертям. Каждое прикосновение — как по нервам; каждый поцелуй — с дрожью; каждый толчок в нее — с лихорадочным стоном.
Уже знал ее всю. Изучил. Понимал. Читал по звукам, по шепоту, по дрожащим губам, по яростно выгнутому телу. И следующий стон был стоном протеста, смешанного с легким разочарованием, когда убрал руку. Но всего лишь для того, чтобы уложить на кровать и содрать с нее джинсы. Снял их, навис над ней, целуя. Она начала стаскивать с него футболку и случайно чуть царапнула кожу ногтями — по спине пробежала волна мурашек.
Пока сбрасывал свои джинсы, смотрел на нее. Марина избавилась от лифчика и отодвинулась подальше на кровати, села на середине. Безумно красивая. Он мог смотреть на нее вечно. Бесконечно. Всегда он бы мог смотреть на нее, трогать ее, спать с ней. Скудного света уличных фонарей, которые светили в окно, достаточно, чтобы видеть Маришу всю. И в этом желтоватом полумраке она еще красивее — тянущая руки, чтобы поскорее обнять его. Слиться с ним. Они по отдельности уже не существовали.
— Ложись, — легонько толкнув, уложил ее на спину, шире развел колени. Шелково и влажно скользнул языком по внутренней стороне бедра.
Глаза сами собой закрылись, все тело дрогнуло предвкушением. Боже, как она хотела, чтобы он ласкал ее вот так. Языком. Там. Мягко и горячо.
Вновь и вновь срывая с губ просящие стоны. Пусть это будет бесконечно.
Мучительно.
Бесконечно мучительно.
Еще, еще…
Он очертил и надавил языком на твердый бугорок клитора, сжал губами.
Такое непередаваемое удовольствие ласкать ее там. Доводить языком.
Вылизывать набухшую, возбужденную, безумную. Всю ее чувствовать.
Пульсацию. Жар. Дрожь живота. Натянутость мышц.
— Сереженька, — не говорила, не шептала. Просила, стонала, выстанывала.
Тяжело дыша и выгибаясь.
Она скоро кончит. Уже близко.
Приподнялся, нависая, и некоторое время смотрел на нее, раскрытую перед ним, горячую.
Расплавленную острой лаской.
— Моя Мариша… сейчас тебе будет хорошо… — Поцеловал в губы и медленно вошел в нее.
Горячий язык скользнул по ее языку, и Марина вздрогнула знакомой дрожью. По ягодицам прошел озноб, и тут же горячие волны встряхнули обессиленное ласками тело. Ногти безжалостно впились в его плечи. И в ответ он так же безжалостно вдавил ее в кровать, глубоко двигаясь, хотя глубже некуда. Сильнее. Пока она не утихла под ним, не перестала яростно сжимать его своими мышцами. Кусать, стонать…
— Да, моя девочка, вот так хорошо… умница.
Она еще тяжело дышала и выдала что-то похожее на смех. Гортанное и хриплое.
Удовлетворенное.
— Все, теперь можно лямурить, как я хочу… — Скользя пальцами вверх по ее животу. По груди — сжимая.
— Я даже знаю, как ты хочешь.
Он привстал на руках, и Марина перевернулась на живот, втайне удивляясь. Боже, тело стало мягкое, но неповоротливое, будто разобранное по суставам. Поэтому она удовольствием распласталась на постели, позволяя Мажарину уложить себя так, как ему будет удобно.