— Это точно. И ты тоже тупая блядь, раз решила, что кто-то, кроме меня, может к тебе прикасаться.
— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась.
— Разве так просят прощения? — улыбнулся только губами. — Я тебе не верю.
— А как?
— На коленях.
Марина вздохнула и, опустившись на колени, спокойно проговорила:
— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась. Я тупая блядь.
— Я тебе не верю, — снова сказал он. — Ты не смотришь мне в глаза. Не вижу раскаяния.
Все это время ее взгляд не поднимался выше его груди. На Харине такая белоснежная рубашка, что можно ослепнуть.
Давя в себе внутри волну протеста, тошноты и омерзения подняла глаза выше.
Мощная шея. Твердый подбородок. Противные тонкие губы.
Чересчур загорелое лицо, на котором серые, будто выцветшие глаза, смотрелись инородно и жутко.
Глядя в эти нечеловечески холодные глаза, она еще раз повторила, но уже чуть дрогнувшим голосом:
— Прости меня, Веня, я была не права. Я ошиблась. Я тупая блядь. Я больше не буду тебе перечить.
— Вот теперь верю. Кто он?
— Кто? — переспросила тупо без эмоций.
— Тот, с которым ты трахалась. Или он был не один?
Прежде чем ответить, бросила взгляд на брата. Веня тоже посмотрел на него.
— Я не знаю его. Это было один раз, я была пьяна.
— Как глупо. Вульгарно. Как последняя шлюха. Тогда ты и переживать не будешь, если мальчик будет слегка наказан. Он же поступил плохо. Взял не свое. Так делать нельзя, — внушительно говорил, с удовольствием отметив волну дрожи, которая прошибла Маринку с головы до ног.
— Не трогай его. Зачем он тебе?
— Как трогательно, — демонически улыбнулся. — Такие переживания из-за того, кого даже не знаешь? Только раз, говоришь, с ним была? По-моему, ты снова мне врешь. — Присел перед ней на корточки и его жуткие глаза оказались прям напротив ее глаз. — Ты волнуешься, — почти прошипел. Как змея. — С чего бы это? Какой же у тебя повод так волноваться?
— У меня нет повода волноваться.
— У тебя дрожат руки.
— Это от холода. Дома сегодня прохладно. — Сжала кулаки, до крови впиваясь ногтями в ладони. — Возьми меня, — упрямо и равнодушно повторила, выдерживая в голосе одну интонацию. — Я не буду больше перечить.
Делай со мной все, что хочешь.
— Я и так делаю с тобой все, что хочу.
Чистая правда. Он и так делал с ней все, что хотел. Поэтому ей за Мажарина даже отдать нечего. Нечем его выкупить. Нет у нее ничего. Ничего не осталось. И денег не предложишь, даже если были бы. У него этих дерьмовых денег полно.
Поэтому живет за все безнаказанно.
— Я откажусь от всего. И от него. Только не трогай.
— А вдруг ты снова будешь меня обманывать? Снова будешь к нему бегать?
— Не буду.
— Мне кажется, ты снова мне лжешь. Как я могу тебе верить?
— Я не вру.
— Что мы ему скажем? Он должен понять, что чужое брать нельзя. Или я накажу его по-другому.
— Что хочешь, — без эмоций отозвалась Марина, снова глядя в пол.
— Придумай сама. — Звякнул ринговкой.
— Я не знаю. Ничего не приходит в голову.
Харин быстро поднялся на ноги. Марина вздрогнула от его резкого неожиданного движения.
Шагнув к Егору, он забрал у него стакан с виски.
Вернулся, поднял ее лицо и заставил выпить спиртное, практически насильно влив в рот.
— Это тебе для храбрости.
Неразбавленный виски обжег рот и глотку, вызвав удушливый приступ тошноты.
Рвота подступила к горлу, и Марина сглотнула ее, стараясь дышать чаще. Не хотела плакать, но удержаться оказалось невозможным, и горячие слезы залили лицо.
— Очень трогательно, очень. Я прям не могу на это смотреть, — издевался ублюдок, глядя, как девушка заходится в беззвучных рыданиях. — Неужели, пока меня не было, наша девочка влюбилась? Правда? Не придумала?
Тогда я накажу его с тройным удовольствием, — пообещал с ледяной злобой.
— Нет, — прошептала она. — Не надо. Не трогай его. Скажи, что он ничего для меня не значит… — начала, обхватив себя руками и сгибаясь.
Каждым словом будто сама себя резала. С каждым словом будто кусок от себя отрывала.
Выпускала себе внутренности. Сама. — Скажи, что он… — заплакала, не в силах продолжать и жалея, что, когда упала и ударилась челюстью, язык себе не откусила. Тогда бы не пришлось говорить этих чудовищных слов. — Скажи, что он для меня… мусор… что я с ним никогда не буду… я с ним просто поиграла… развлекалась я, скажи…
— Как думаешь, он поверит в это?
Ее все гнуло и гнуло. Словно сверху на плечи плиту бетонную положили. Не выдерживая этой тяжести, Марина оперлась на дрожащие руки.
— Скажи ему, что, красив он, как бог, а живет в дерьме… не сыграла его ставочка… он поймет и поверит… — После этих слов все внутри замерзло, закаменело. Даже слезы перестали литься из глаз. Все тело заломило, и в голову ударила тупая боль.
Если до этого момента еще оставался хоть какой-то шанс, хоть один на миллион, что у них с Сережей что-то получится, то теперь ничего не осталось. Теперь все убито. Уничтожено. Растоптано. Ничего. Никогда. Не получится.
После того, как Веня ее накажет, окончательно растерзав, она станет ему больше не интересна. Наконец-то будет у нее свобода. Такая желанная и долгожданная. Только вот не хотела, чтобы за ее свободу расплачивался Мажарин.
Не такой ценой. Такой ценой свобода не нужна. Без него теперь ничего не нужно. И жизнь не нужна.
Похолодев внутри, Марина выпрямилась. Разум вдруг стал кристально чистым, как перед смертью. Спокойным. Без мыслей, без надежд. Все правильно. Мечтатели не выживают. А она, идиотка, даже помечтать успела. Но ее быстро с небес на землю спустили. Она теперь к земле близко-близко, на коленях. Пылью теперь дышит, не воздухом.
— А ведь ты, Веня, сейчас меня снова насилуешь. Только не тело, а душу. Ты душу мою трахаешь, да? Ты, сука, издеваешься надо мной. Тело мое тебе не интересно уже, а вот до души ты никогда не добирался. А сейчас поймал.
Поймал меня, да? — улыбнулась некрасивой болезненной улыбкой, чувствуя ко всему ледяное равнодушие. Будто это все уже не с ней происходило.
Будто она сторонний наблюдатель.
Поймал. Добрался до единственного святого и светлого в ее жизни — до любви.
Наизнанку вывернул и дерьма набросал. Осквернил, замарал так, что не очиститься. Ни за что и никогда.
— Какая ты страстная в своих переживаниях, какая чувственная. Никогда тебя такой не видел.
— Ломал, ломал не доломал? За что ты нас казнить собрался, урод? За счастье? Ты кто такой? — рассмеялась.
— Прекрати, дура, — еле слышно сказал Егор, видя, как загорелое лицо Харина побагровело от злости.
Маринка, предавшись больному азарту, снова дико рассмеялась. Откуда-то в голосе вдруг сила появилась, и он странно зазвенел, зарезонировал, когда она снова заговорила:
— Всесильная ты мразь, Веня! Такая всесильная, что с двадцатилетней девкой справиться не можешь!
— Замолчи, Марина, до смерти забьет же! Замолчи! — пытался вмешаться побледневший братец.
А она, как не слышала. Вошла в раж:
— Не по зубам я тебе, мальчик, да? Не по зубам! Говно ты, Веня!
— Замолчи! Иди к себе! — Егор вдруг сорвался с места, бросился к ней. Схватил за плечи, чтобы поднять с пола.
— Не тронь! — заорал на него Харин.
Брат замер. Не убрал руки. Вдавил пальцы в кожу, крепче впившись в Маринку.
Она улыбнулась, четко ощущая, как дрожат у него руки и сам он весь, кажется, дрожит. И что-то плескалось в его зрачках. Совсем незнакомое, но такое приятное.
— Думаешь, только деньги спину выпрямляют? — тихо сказала, глядя ему в глаза.
— Ни-хуя. Мажарин по жизни прямо ходит, его таким мама родила, а тебе уже ничего не поможет. Ты всю жизнь будешь на полусогнутых. Всю жизнь будешь таким, как этот, ботинки вылизывать, — не отрывая взгляда от лица брата, кивнула на Харина. — Говоришь, до смерти забьет?
Так я тебя с собой заберу. Туда, — коротко глянула вверх. — И его. Вас обоих. Сдохните вы оба. Я вас в покое не оставлю, с того света достану. Не жить вам, ублюдки. Чувствуешь, что ты следующий? Главное, уйти вовремя. Суметь остановиться. А ты не смог. Поэтому ты — следующий.