— Мариша, подожди, я сейчас.
Ее трясло как от холода. Хотел принести плед и согреть, но не смог отойти.
Прижал к себе, погладил по спине, подождав, пока она немного успокоится. И самого тошнило так, что проблеваться бы. Всю муть со дна души поднял, весь осадок. Горло им забил и легкие. Все, что тогда пережил, на зубах песком заскрипело.
Когда Марина немного расслабилась, ненадолго оставил ее. Принес плед и горячий чай.
Укутал плечи, она притихла, глядя на него покрасневшими глазами.
Сел рядом и, замерев, посмотрел ей в лицо. Сквозь волну ненависти и застарелой ржавой боли, сквозь изгибы собственной рваной души он увидел, что стояло в ее глазах. Понял, чем звенела она. Узнал.
Потому что об этом чувстве, явственно проступающем на измученном лице, он знал все.
Боль. Огромная. Застывшая. Залитая в нее расплавленным свинцом. Закаменелая.
Про боль он знал все.
Какой она бывает верной. Хочешь, чтобы бросила, оставила, а она не оставляет — всегда с тобой.
Какой ненасытной, рычащей и требовательной может быть — как страстная любовница. До конца выжирает. Только решил, что расплатился, а она снова приходит забирать долги.
Знал все ее отголоски. Стон. Звон. Визг. Плачь. Вой.
Можно подумать, будто что-то произошло с Мариной за то время, пока не виделись.
Что-то случилось, оставив в ней этот застывший след. Но, нет.
Она именно на него так реагировала. На его прикосновения, на его взгляд, на любое его слово.
Коснулся щеки, и она сразу чуть отклонилась, словно не могла выносить эти еле ощутимые касания. Положил руки на плечи, а она вздрогнула, как от удара. Нет, она на него реагировала, на каждый жест. Сочилась этой болью.
Маринка дни считает. Только сейчас понял: она дни считает. Для нее все, что происходит, пытка. Думает, что выдержит, перетерпит эти десять дней и снова будет жить, как раньше.
— Зачем ты это делаешь? — спросил, не разъясняя, о чем спрашивал.
Она поняла и выдохнула обессиленно:
— Потому что люблю тебя…
От этих негромких слов Мажарин похолодел, потеряв дар речи. Что-то липкое заполнило горло. Липкое, теплое, солоноватое…
— Ты никогда не был для меня мусором… никогда… — продолжила, поверхностно дыша, — ты был для меня всем… а потом у меня все отняли…тебя… и ничего у меня не осталось… ничего не осталось… я специально так сказала, чтобы тебя не тронули, чтобы ничего с тобой не сделали…
— Зря сказала, — тяжело проговорил.
— Знаю, что зря. Я поздно это поняла… слишком поздно поняла, что это все были лишь заигрывания… нужно было все по-другому сделать… другое нужно было сделать… тогда ты бы сразу стал им неинтересен, и ничего бы с тобой не случилось…
— Что сделать? Что сделать, Мариша?
— Мне холодно… — вздрогнула плечами.
Обнял ее, крепко прижав к себе. Она уткнулась ему в шею сухими губами.
Бесчисленное количество времени просидели так. Молча. Не разговаривая и не двигаясь. Потом, когда Марина нагрелась и окончательно расслабилась, уложил ее тут же на диване, а сам уселся за рабочий стол. Работать не собирался. Собирался подумать, вернувшись туда, куда памятью не хотел возвращаться.
Тогда все ладно сложилось. Слова Харина и братца четко легли на Маринкино поведение, на все ее закидоны. То, что на звонки поначалу не отвечала, ничего о себе не рассказывала и в жизнь свою не пускала, не оставалась у него ночевать. Визиты ночные, слова резкие и другие странности… Все логично объяснилось. Логично и очень больно.
Хотя не верил ни во что, пока послание от нее не передали. Дело не только в словах, а в том, что бросил эти слова ему в лицо какой-то дерьмовый ублюдок. Швырнул то, что только они с Мариной знали, будто в постели у них побывал.
Сразу все в фарс превратилось. Их жизнь совместная, чувства, близость. Все рассыпалось и обесценилось, стало фарсом, а он сам — игрушкой.
Тогда все сложилось, а вот теперь совсем не складывалось. Никак не сходилось.
Потому что, если в тот раз он был игрушкой, плакать Маринке сейчас незачем, не из-за чего расстраиваться. Бездушная мразь, которая просто поиграла, выбросила и угробила, должна быть другой. Бездушная мразь не будет после его слов блевать до желчи. А ее рвало так, будто водки пережрала. Но она алкоголь не пила, ничего такого не ела, на самочувствие не жаловалась. От другого ее тошнило.
Его тоже тошнило. Мутило натурально. Самое время пойти в откат. Сыграть против рынка, как говорится. Пойти против себя, против движения, против ненависти, против как будто правды. Именно сейчас. Когда бурлил и кипел внутри.
Именно сейчас нужно протащить себя сквозь эту лаву.
Без Маринки хуево было, а если все бросить и не разобраться, можно и не жить дальше. Без нее теперь вообще жизни не будет.
Давай. Откатываем. В самую боль. В самую грязь.
«С чем на выходе остался? С тем, что у Стэльмах мужик был, и она состояла с ним в долгих отношениях. Шампанское пила, клубничку ела. Когда он уехал, экзотики захотелось. С мусором поразвлекалась, со мной. Потом бросила.
Послание передала. Зачем? Уехала и уехала. Зачем послание?
Чтобы не искал? Нашел бы, и что? Чего бояться? Отправила бы мусор подальше».
— Сам пришел… а ты что меня искать собирался? не я, ты мне нравишься… давай трахать ее вместе, устроим тройничок…
«Пригоняет в промзону, чтобы наказать за то, что девку его трахал, а потом предлагает трахать ее вдвоем».
— Любовь с Мариной у меня… не узнаешь? ей со мной лучше… смотри, как хорошо…
«Маринка на фотографии. Точно. Без вариантов. Голая на постели. Полубоком.
Чуть повернувшись. Прикрывает глаза тыльной стороной ладони и смеется. Радуется. Это она. Ее тело, ее лицо. Точно она. Хорошо, пусть так. Она не девственница была, и из себя никогда скромницу не строила.
Спала она с этим мужиком. Это просто факт. Пусть так».
Дерьмо какое. Спокойно. Не уплывать.
— Не для тебя она… не нужен ты ей… никогда она с тобой не будет… устроим тройничок… будем трахать ее вместе…
«Так не для меня же. Не нужен. Но на тройничок присоединяйся, будем трахать ее вместе.
Жалко, что ты, сука, второй раз сдохнуть не можешь. Что оба вы, ублюдки конченные, второй раз сдохнуть не можете. Жалко, что не я вам кишки выпустил. Сами, мрази, смерть свою нашли. Или она вас…»
Сглотнул. Выдохнул.
Мозг все-таки у человека удивительный. Иногда подкидывает ответы, когда их не ждешь, не ищешь даже. Или факты, которые забыл.
Трусы Харин ему в ноги бросил. Любой бабе могли принадлежать эти трусы.
Могли и Маринкины быть. Потом вспомнил: красные они. Кадром в голове всплыло, память у него фотографическая. А Марина красный цвет не любила.
Шутила, что лифчик красный и под дулом пистолета не наденет, что пошлятина это. Кукольный цвет. Белья и одежды такого цвета она боялась, говорила, что с оттенком можно не угадать.
Так и фотографию память позже воспроизвела. Так четко и во всех подробностях, что хоть в дурку сдавайся. Хотел бы не видеть этого никогда.
Забыть. А не забывалось.
Смеялась она…
Стал вспоминать, как Марина смеялась, улыбалась. За эти дни до сих пор ни разу не улыбнулась. Только сейчас понял, что она потеряла улыбку.
Она у нее яркая, широкая. Губы крупные. Не полные, пухлые, а крупные. Если улыбалась, зубы ровно обнажались. Рот приоткрывала, резцы красиво и чувственно выступали из-под верхней губы. Поэтому не мог оторваться от ее рта.
Погрузился в то время полностью. Когда жили вместе. Марина все время улыбалась и смеялась. Довольная была. Счастливая? Тогда хотел верить, что да. Она в счастье готова была его утопить, он его пил с нее, он им объедался. Надо еще раньше, еще дальше. Когда познакомились. Откатываем.
— Мажорка… упоротая… секса у нас с тобой не будет… мне нельзя с тобой быть…
«Нельзя. Мне. Не «не хочу», а «нельзя». Почему нельзя?»
— Шуба у меня есть и не одна… ни хрена не греют… я такая же мажорка, как и ты… ты помажористей будешь… «Тогда почему нельзя?». Окунулся в прошлое, нырнул с головой. Будто плавал в воспоминаниях.
Вытаскивал и выдергивал на поверхность факты, фразы, картинки.
— Что она тебе сказала? что вы расстались… «Формулировочка, ага».