Расстояние-то несколько метров, а вечность шла, еле ноги переставляла, будто за несколько минут ходить разучилась.
Как только приблизилась, Мажарин схватил ее с дикой силой и сумасшедшей надеждой.
— Не делай так больше. Слышишь? Никогда больше так не делай. Никогда! — уткнулся в шею и вдохнул все, что только мог вдохнуть, лишь бы заглушить вновь подступающую тошноту. Свет снова померк для него, и тьма наступила. Но приятная, пахнущая Маринкиными духами, ее кожей, слезами.
— Вот правильно ты говорил: уходить надо вовремя, — без слез всхлипнула, — надо было уйти тогда…
— Когда?
— После тех разборок с гопниками. Тогда ничего бы с тобой не случилось.
— А с тобой? — прижался губами к щеке.
— А со мной — да, я бы все равно сорвалась… Веня все равно бы меня выпорол…
Сергей внутренне вздрогнул, импульсивно стиснув ее сильнее: руки сами собой сжались.
Сказал Маринке, что все знает, но ничего не знал. Знал, от чего лечилась, медкарту прочитал, историю болезни и выписку. Все, что Витька притащил, изучил, только вот как с ней это сделали, в документах не написано.
Она снова сухо всхлипнула и попыталась оттолкнуться. Беспокойно зашевелилась, стараясь взглянуть ему в лицо, но Сережа не позволил, удержав ее голову за затылок. Не надо. Не нужно ей видеть его глаза. В них, наверное, сейчас нет ничего человеческого. В них не то, что ей нужно и можно видеть.
Еще минуту назад думал, что будет нежным и аккуратным, не будет грубым, чтобы не доставлять лишней боли ни себе, ни Марине. И так натерпелись. Но понял, что медленной пытки не выдержит. Точно остатки мозгов растеряет, а сейчас как никогда нужна трезвость мысли. Трезвая мысль и быстрый ум — вовремя что-то сказать, уместно ответить, оборвать, пожалеть или пошутить…
Приподняв Марину над полом, пошел с ней в спальню. Остановившись перед зеркалом, стянул с нее кофту. Быстро, без предупреждения и ободрительных слов, без вопросов и каких-то обещаний. Мариша не вырывалась, сразу задрожала и вжалась в него, будто хотела спрятаться. В один миг как заледенела.
Нет, не она заледенела. Это у него руки похолодели, когда провел вверх по спине.
Трогал безобразный рисунок из шрамов и тепла под пальцами не чувствовал. В зеркало его видел. Уродливое напоминание. Не ей. Ему.
Дрожь у нее не проходила. Сжал еще крепче. Так крепко, как мог.
Минута нужна. Продышаться самому.
Грудь рвало без воздуха: дышать забыл.
Две… Пять… Пятнадцать…
Сколько прошло?
Голова в огне, а в пальцах лед, в желудке тоже.
Снова перед глазами те два дня, когда искал ее. Тогда почудилось, что дома у нее кровью пахло. Думал, глюк. А там уже все в крови было… Не показалось. Все в ее крови! Все ею уже было залито! И этот уебок долбанный знал, что найдет он Маринку. Если ее найдет — его убьет…
— Мне надо было придушить его, — отступил вместе с ней, попятился от отражения и сел на кровать.
— Кого? — подавленно спросила Марина и дрожащими руками снова натянула толстовку.
— Егорку. Нашел бы тебя и так, теперь понимаю, что все равно нашел бы.
— Нашел бы и что? — резковато спросила. — Не дернулся бы никуда?
Мажарин выдохнул, словно пар выпустил: как бы остановить то кино, которое шло перед глазами, и вырвать из головы страшные кадры, что рисовало воображение.
— Вот видишь, — подтвердила словами свои мысли.
— Вижу. Знаешь, что я вижу? Они там, а мы здесь; они лежат, а мы стоим; они поиграли, а мы выиграли.
Притянул ее к себе. Марина поддалась и обняла его за плечи неловкими задеревенелыми руками.
— Мажарин, я даже не думала, что ты такой оптимист по жизни. Хватит мне сказки рассказывать. Выиграли, он говорит… Как нам жить теперь с этой… победой?
— У меня есть еще одно хорошее правило для жизни. Кроме того, что уходить надо вовремя.
— Какое?
— В тяжелые времена отказываться от компромиссов.
— То есть?
— То есть послать всех нахуй и повеситься не получится. Надо жить. А если что-то решил — не сомневаться. Идти до конца.
— Мы не сможем, Сережа… переступить через все это.
Как переступить, когда любое слово, любой жест, даже сказанная вскользь шутка о прошлом напоминают? Что для некоторых метафора, для них — реальное событие.
— С хрена ли? Или ты мне не веришь?
— Тебе я верю. Себе не верю…
— Это не страшно. Выхода у тебя все равно нет, я переступлю, а тебе придется.
Марина невесело рассмеялась, но смех тут же перешел во всхлипы, грозящие обратиться горькими рыданиями.
— Не-не, — сказал Сергей, заметив, что ее глаза снова наполнились слезами, — плакать ты не будешь. Я тебе запрещаю. Больше никаких слез.
Понятно? Я больше не собираюсь этим ублюдкам дань слезами платить. Ни твоими, ни своими. Хватит, переплатили уже, Мариша. Неужели не наплакалась еще?
Стэльмах послушно задержала вдох, чтобы проглотить образовавшийся в горле ком, и заметила, что порезанный палец еще кровил.
— Я тебе рубашку замарала. Надо переодеть, снимай.
— Потом, — с силой сжал ее запястья. — Ты сейчас успокоишься и скажешь мне то, что тогда недосказала. Что я еще должен знать. Но без слез.
Хорошо? Мы просто поговорим. Плакать не будем.
Показалось, что Марина хочет уйти от разговора, ухватываясь за возможность отвлечься. Но нужно поговорить. Не все они сказали. Это больно, но нужно высказать самое мучительное. Тогда они смогут договориться, если будут знать, что друг у друга внутри: с чем жили, чем болели.
— Я не хочу и не буду это дерьмо вечно пережевывать, уже сыт по горло. И под Харина я тебя даже в мыслях не хочу подкладывать, ты расскажешь мне то, что я должен знать, и все. Но только после того, как успокоишься. Расскажи мне.
Давай просто поговорим. Мне нужно знать. Я уже имею на это право. Может, тогда, семь лет назад, ты посчитала, что не имел, то сейчас уже имею.
— Хорошо, — закусив губу, медленно опустила подбородок, яростно придумывая, что и, как рассказывать.
И уж если Мажарин решил не устраивать допрос с пристрастием, а позволил самой подобрать слова, надо постараться найти самые правильные.
Расписывать в красках издевательства Харина она точно не будет, не для того семь лет от этой грязи отмывалась. Зачем Сереже ее прошлое? Это груз на шею, который их утопит: уже ничего не сделать, не исправить, не изменить.
Зато можно оставить позади и шагнуть вперед. Именно так, как он говорил.
— Харин не мой любовник. Он насильник. Я не была с ним в отношениях, но иногда он со мной спал, — произнесла ровно. Мажаринские плечи под руками закаменели, и сам он стал как камень. Затвердел, застыл. — Успокойся, слышишь! А то я больше ничего не скажу! — чуть тряхнула его, стараясь привести в себя.
Он молчал. Ни слова не сказал, не пошевелился, а она все трясла его плечи. То трясла, то обнимала, то гладила. Спокойно Мажарин сидел, это она ерзала у него на коленях и чувствовала, что внутри у него горит и бушует, взрывается снова и гаснет.
— Я не буду дальше говорить, пока ты не успокоишься. Больше ничего тебе не скажу!
Егор обмолвился, что денег Харину должен, но теперь Марина думала: Веня ему платил за нее. За свое удовольствие и за ее боль он платил. Купил как товар. Захотел, потому что братец как-то с дуру ляпнул, что сестре уже девятнадцать, а она еще девственница.
Харин хуже, чем на наркоту на нее подсел, наслаждаясь ее страданиями. Это не театр какой-нибудь шлюхи или эскортницы, все натурально было, все по-настоящему… Он, извращенец, питался ее болью, подавляя и растирая в порошок снова и снова. Но самое страшное пришло позже, когда тошнотворная реальность стала превращаться в норму жизни. Уже почти превратилась, став чем-то привычным и обыденным. Марина поняла: чем тише она себя ведет, тем быстрее все заканчивается. Веня стал терять к ней интерес, а на нее саму накатило равнодушное смирение. Она почти захлебнулась, почти утонула в той грязи…
— Это происходило не часто, — снова заговорила, когда показалось, что Сергей чуть расслабился и готов слушать дальше. — Он то приходил, то забывал обо мне. И во всей этой хуйне я даже нашла для себя кое-какие плюсы.
— Я сейчас умру от любопытства. Какие же плюсы ты умудрилась для себя найти, — выдохнул непроизвольно хрипло.