— Если ты сегодня не поедешь, то когда потом? Потом тоже будешь искать причины, чтобы отказаться?
В мажаринском тоне ощущалось столько скрытого давления, что Маринка не выдержала и, стараясь избежать такого на себя нажима, ушла в ванную комнату. Трусливо скрылась в ней, начав старательно протирать зеркало.
Оно огромное, почти во всю стену. Работы уйма.
— А как ты дальше жить со мной собираешься? Она будет спрашивать, почему ты не приезжаешь, что мне говорить? — Мажарин подпер плечом дверной косяк и нахмурился.
— Что я ей скажу? Где была столько лет? Почему тогда пропала? — Теперь особенно нехорошо стало от пристального и спокойного взгляда, который поймала в зеркале.
— Может быть, ничего не придется говорить.
— Предлагаешь сделать вид, что ничего не было? — помолчав, спросила Стэльмах.
— Нет. Не в этом дело.
— А в чем?
— Мы уже живем вместе и дальше будем жить. Поэтому ехать нужно вместе. И пройти один раз то, чего ты так боишься.
Марина вздрогнула. Она боялась, но не могла признаться в этом страхе прямо. Не могла сказать, что посмотреть старушке в глаза после всего у нее не хватает духу. Боялась она до ужаса увидеть в них отражение всего пережитого.
Как оказалось, это еще труднее, чем рассказать Мажарину о своем прошлом.
— Ты не понимаешь, — продолжила с усилием, ненавидя себя за жалостливый нетвердый тон, — я не могу.
— Ты сможешь.
Вместо ответа она внезапно отбросила тряпку и жидкость для мытья стекол, хотя зеркало в ванной не дотерла, и пошла в спальню. Вывалила свои вещи из шкафа, но отнюдь не для того, чтобы переодеться. Присев, около образовавшийся груды шмоток, Марина начала сортировать их и раскладывать по ровным стопочкам.
— Наденешь красивое платье и поедешь со мной, — снова появился рядом Мажарин.
Не скрывая своего недовольства, Стэльмах зашвырнула вещи в гардероб. Майки, футболки и свитера снова вывалились на пол. Она засунула их обратно, наведя еще больший бардак, чем был до этого, и, вскочив с колен, буквально побежала в гостиную. Там, забравшись на стул, принялась перебирать книги на полке.
Пыль! И здесь пыль! Господи, я заросла пылью!
— Мажарин, я даже не знала, что ты такой нудный! — рявкнула, чтобы отпугнуть.
Какого черта ты ходишь за мной по пятам?!
Злиться легче, чем сдерживать слезы. Злость слезы высушивает.
Сергей усмехнулся, пропуская ее нервный ор мимо ушей, словно не крик это, а еле слышное комариное жужжание.
— Можешь считать меня хоть самой бессердечной скотиной, я не уступлю. — Взяв ее за талию, снял со стула и поставил перед собой.
— А что, раньше нельзя было предупредить? — начала потихоньку уступать. От безысходности. Видела: он действительно не уступит и не отступит.
Хоть глаза и губы улыбались — на лице твердость каменная.
— Я предполагал, что будет именно такая сцена, поэтому решил не затягивать.
Времени особенно нет. Собирайся и поехали, — не уговаривал. В тупик загонял: обойти не получится, перепрыгнуть тоже.
Демонстративно глубоко вздохнув, Марина выдохнула, обдавая Мажарина пылом своего негодования, и вернулась в ванную дочищать зеркало. Вот закончит с ним и соберется. Не раньше.
Пока возюкала тряпкой по гладкой поверхности, плакала и думала.
Господи, сколько в ее жизни было дерьма! Сколько пережила разных моментов, когда приходилось делать что-то из последних сил! Столько всего вытерпела, а сильной быть так и не научилась. Тряслась как школьница перед экзаменом.
Хотя нет, школьники сейчас не трясутся, они во всем уверенные.
Должен же быть хоть какой-то способ взять себя в руки!
Таская себя по закоулкам памяти, ушла далеко, в те годы, когда еще не знала Харина и думала, что будет жить хорошо и счастливо. Ну, хотя бы хорошо. Чего об этом ублюдке вспоминать? Он извращенец, в общении с ним смелость не нужна, а только нож, чтобы кишки ему выпустить.
Дотерла Маринка это гребаное зеркало. Душ приняла, накрасилась и потом все-таки высказала Мажарину, что он сволочь. Потому как раньше надо о таком предупреждать, чтобы время в запасе имелось и поистерить, и успокоиться.
А то наревелась — теперь все лицо в красных пятнах, которые даже тоналка не берет.
— Платье какое надевать? Банановое, розовое, канареечное, фиолетовое, розовое, красное, лавандовое, ванильное и еще раз банановое? — издевалась, но больше от неловкости, называя цвета, каких у нее в гардеробе нет.
Надо же еще немножко повредничать.
— В горошек хочу платье, — спокойно ответил Сергей.
— В зеленый?
— Если есть в зеленый, можно и в зеленый. А можно не в зеленый горошек, а в кукурузинку.
Или в фасолинку.
Надев платье рубашечного типа в сине-черную клетку, Маринка вышла к
Мажарину.
— Вот. Все, как ты хотел. Платье в зеленый горошек. Красивое? — покрутилась перед ним.
Задрала подол, ослепляя Сергея стройностью красивых ног, и снова одернула, поправив на бедрах.
— Супер. Иди сюда.
Она подошла, села на диван на приличном от Мажарина расстоянии, кротко сложила вместе ладони и стала причитать, забыв, что минуту назад была тверда и решительна:
— Сереженька, я не могу, я не хочу, я не пойду… ну пожалуйста…
— Ты пойдешь, — ровно повторил он и, дотянувшись, погладил ее по руке, словно смягчая жестко сказанные слова.
— Пойдем тогда, чего тянуть, — обреченно вздохнула Маринка и нехотя поднялась с дивана.
Не встала, а вытолкнула себя, будто из ямы.
Поднялись на второй этаж. По ступеням Маринка шагала еле-еле, вздыхала и непрестанно терла запястье.
Бабуля жила все по тому же адресу. Сергей мог купить ей другое жилье, хорошую квартиру поближе к себе, но баба Шура отказывалась, мол, ей и здесь хорошо, она привыкла, все рядом, больница, рынок, можно пешком ходить.
Сережа не настаивал, прекрасно понимая, что пожилого человека сорвать с обжитого места сложно, возможно, даже опасно для здоровья. Старики с трудом переносят такие перемены, могут и не привыкнуть вовсе. А так, жизнь, слава богу, у бабули-мамули текла своим чередом. Со своими трудностями и радостями. Мажарин тоже, по обыкновению, часто приезжал к ней, помогал или просто проведывал. Наконец-то, как и должно быть, он ей помогал, а не она ему.
Помнил те тягостные и ненавистные дни, когда зависел от нее целиком и полностью. Ничего сам не мог. Даже до стакана с водой дотянуться.
Невыносимо это — зависеть от кого-то в любой своей потребности.
На самом деле, если кто-то спросит о том времени после избиения, ничего он не расскажет.
Много ли вспомнишь особенного, если все одним днем прожито? Если несколько лет словно в сырой темной яме жил? Ничего не вспомнишь, кроме воспаленного бессилием мозга, липкой паутины боли и изодранных в кровь рук — от безуспешной попытки выбраться. Потом, когда выбираешься, кидаешься на все как оголтелый. Бросаешься из крайности в крайность, пока не остынешь. Казалось, что могло — отболело, но жизнь насмехается: «Нет-нет, я еще похрущу твоими костями… еще кое-что осталось…», — и появляется Стэльмах…
Бабуля открыла сразу: ждала же. Распахнув дверь, улыбнулась, весело и удивленно блестя глазами, и отступила в сторону, пропуская гостей в прихожую. Мажарин поцеловал бабушку в щеку, заботливо осведомился, как она себя чувствует. Получив ответ, что все отлично, успокоился.
— Вот так встреча, да? — будто за бабу Шуру сказала Марина, скупо и неловко улыбнувшись.
— Все как в жизни. То встречаемся, то расстаемся… — отозвалась старушка и бросила перед
Мариной комнатные тапки.
Маринке не нужны тапки, но она надела их, проявляя к старушке уважение.
Все не так уже в этом доме. Новый ремонт, уютная обстановка, спокойные цвета, классическая мебель. Неизменна только сама бабушка: она по-прежнему смотрит на Сергея с обожанием и по-прежнему не задает неудобных вопросов.
Морщин на ее лице прибавилось, волосы стали совсем седы, глаза чуть поблекли, но живость та же — жизнелюбие в каждом жесте.
— Сережа, сходи в магазин, — попросила Марина, пока баба Шура возилась на кухне, делая последние приготовления перед ужином.
Теперь на кухне у нее только небольшой столик для завтраков на два места, а в гостиной большой круглый дубовый стол с удобными стульями.