– Дженни, – сказала я, – заткнись. От тебя только хуже. Если бы он послал мне билет на самолет, то позвонил бы.

– Но это полный идиотизм, – проговорил кто-то. – Ты сама могла ему позвонить.

– Не могла. – Я проговорила это так, словно хотела прервать на этом разговор, да я и в самом деле хотела. Ни малейшего желания объяснять это щемящее чувство под ложечкой, говорившее совершенно определенно, что я больше его никогда не увижу. Чувство опыта, подсказывающее: «О да, теперь-то я знаю, как это бывает. Они ведут себя так, будто влюблены в тебя, а на самом деле ничего подобного. Они просто уходят и не возвращаются. И на кой черт звонить им, если они все равно не вернутся? Так устроен мир. Так было всегда. Так будет всегда. Вот и конец истории».

– Конец истории, – громко и твердо сказала я в надежде, что они поймут, что это действительно конец.

Но они не поняли. Дженни сказала:

– А по-моему, это трагедия. «Ромео и Джульетта».

– Вряд ли такая же? – вмешалась Марта. Она была из Австралии, и все, что она говорила, звучало как вопрос.

– Такая же, в точности. Какая-то путаница – сбой связи, – сказала Дженни.

– Как Ромео не получил письма, сообщавшего, что Джульетта на самом деле не умерла, – поддержала ее Триш.

– То есть я хочу сказать, что, когда приходит письмо из Штатов, лодырь Леонардо не удосуживается заглянуть в почтовый ящик на своем трейлере,[12] – сказала Дженни.

Конечно же, мне хотелось бы свалить утрату Любви-Всей-Моей-Жизни на недоразумение – и еще как хотелось бы. Но в глубине души я знала, что объяснение было куда основательнее. Глубоко-глубоко, в самой глубине души, где действительно все понимаешь, я понимала: все дело в том, что я не такая стройная и не такая симпатичная, как надо.

Я высказала все это девицам и сразу же пожалела, потому что услышала обычный хор: «Ну конечно же стройная!», «Еще какая симпатичная!» – что не означает ровно ничего, потому что все равно ты не такая, как Надо, это чудовище.

Правда, я хотела бы пояснить – чтобы вы не швырнули с отвращением эту книгу через всю комнату, – что по общим меркам я не толстая и не безобразная. Конечно нет. Но дело не в этом. Дело в том, что я не такая, как Надо.

– Ну, это как сказать, правда? – сказала я, – а может быть, чудовище Надо проговорило: «Это смотря что вы называете „стройная"».

Это напомнило мне случай, когда я шлялась как-то в воскресенье и отозвалась вдруг на одно объявление о знакомстве, так мне неожиданно понравился тон этого объявления. Он искал «стройную, лет двадцати с хвостиком», и потому, когда служба знакомств предложила мне описать себя, я сказала, что я стройная. И вдруг почувствовала, что ступила на очень шаткую почву: что именно означает «стройная»? А что, если речь идет о Кейт Мосс или Дженнифер Аннистон? И немного смягчила формулировку: «Как мне кажется, я стройная» – и тут же поняла, что он примет меня за одну из тех девиц с четырнадцатым размером, втискивающихся в мой размер и говорящих при этом: «Для женщины вполне естественно – иметь округлости». И добавила, что мой размер десять. Но тут же подумала, что это в центральных магазинах мой, естественно, десятый, а в более изысканных бутиках (не кутюр, но все-таки поизящнее, чем центральные магазины) мой размер – двенадцать. А как-то в одном французском магазине, который не буду называть, мне подошел четырнадцатый. Но, убеждала я Жирного Фашиста из службы знакомств, кройка – явление непостоянное, и я настаиваю на том, что те конкретные брюки, о которых я упомянула, были скроены по очень маленькой мерке.

– И он позвонил? – спросила Дженни.

– Конечно нет, – ответила Триш и неприятно фыркнула.

– Наверное, было повреждение на линии, – саркастически сказала я, так как, по-моему, самое главное в «Ромео и Джульетте» не там, где произошла путаница. Самое главное, и самое поразительное, – тот эпизод, где Джульетта просыпается рядом с Ромео и обнаруживает, что он мертв. – Разве вам это не знакомо? – спросила я. – Просыпаешься и видишь, что твой любимый мертв?

Все воззрились на меня.

– В переносном смысле, – пояснила я.

Обычно это происходит после шести недель отношений. У большинства людей растягивается, вероятно, на шесть лет, но у меня длится не больше шести недель. Все происходит примерно так. Воскресное утро, комната залита солнцем. Ты запуталась с ним в простынях, растрепанная и соблазнительная в своем любовном возбуждении. Он спит. Ты его потихоньку будишь, и твой томный взгляд вдруг падает на его невинно стоящие возле кровати кроссовки.

И вот оно! Вот крадется дикий зверь. В пустой обуви всегда есть что-то невероятно тревожное. Что-то вроде жуткого следа ноги на песке, только еще безнадежнее – тоскливый отпечаток неисполнившейся жизни. Естественно, что это относится не ко всякой обуви – речь не идет, скажем, о туфлях моей сестры на полу у дверей ее спальни или об обуви в магазине. Но безусловно относится к обуви мужчины, с которым я связана, и совсем уж мистическим образом – к моим собственным туфлям, на которые он смотрит. Когда ко мне приходит мой парень, меня охватывает панический страх, что сейчас он увидит мои пустые туфли. А поскольку я не могу носить всю свою обувь разом, приходится прятать лишнюю в шкафу.

Как бы там ни было, я смотрю на эти кроссовки, и вдруг меня осеняет, что мужчина в моей постели – этот Адонис во плоти, прекрасный образчик мужского начала, мечта наяву – вовсе не Адонис и все такое прочее. У него есть ноги. У него есть кроссовки. И когда его ноги покидают кроссовки, которые валяются без всякого смысла, утрачивая память об этих ногах, они вселяют в меня тревогу и уязвимость. Они заставляют меня с полнейшей определенностью осознать, что он – о боже – что он всего-навсего человек.


– Видите ли, – говорю я, – в «Ромео и Джульетте» обо всем этом есть. Вы переживаете всю эту страсть, реально ее ощущаете, а потом любовный пузырь лопается и превращается в твоих руках в прах. Словно просыпаешься и видишь его мертвого. Мертвого и покинувшего тебя. Все оказалось всего-навсего придуманной сказкой, и пустые кроссовки – прекрасное тому доказательство. И ты даже не можешь упрекнуть его за это – ведь кто первый все это придумал? Ты сама.

– А как же Эд, твой псих?! – завопила Триш вне себя. – Ты ведь выходишь за него!

И она права.

– С Эдом шестинедельный любовный пузырь давно лопнул, – сказала я, насторожившись.

– И?.. – спросил кто-то. Все замерли в ожидании.

– Я просто не смогла от него избавиться. Эд – это человек, который всегда возвращается. Он как заразная болезнь или что-то в этом роде.

Дженни сказала, что подумывает, не дать ли мне телефон психиатра, но успела выговорить слово «психиатр» лишь до половины, как вдруг лимузин неистово накренился, покрышки завизжали, и он во что-то врезался. Мы превратились в путаницу ног и синтетической ткани на полу лимузина. Мне повезло: мое падение прервала Марта – она уже давно сидит на диете Бэби Спайс, пончики с джемом, что обеспечило мне мягкую посадку.

Я выбралась из путаницы ног и тел. Никто как будто не убился. Через темное стекло лимузина ничего не было видно, и я вылезла наружу. Мы находились на одной из широких улиц в Западном Лондоне, по бокам которой, белея на фоне ночного неба, выстроились цветущие деревья. Лимузин врезался в одно из них, и его буквально засыпало белым конфетти. В этом было что-то свадебное. Свадебно-девственное.

Девственное – нет, поскольку из передней дверцы выбралась Делла, приводя в порядок одежду.

– Дерьмо, – выругалась она.

– Можешь повторить еще раз, – сказала я.

– Дерьмо.

– Не время для шуток, – заметила я.

– Мы просто дурачились, – объяснила она с некоторым раздражением, одергивая свою легкомысленную юбочку с разрезом так, чтобы разрез выгоднее открывал бедра. Потом вытащила мобильник и набрала 999.[13]

Я подбежала к дверце водителя. Он скорчился на сиденье, словно мертвый.

– Он не мертвый, – сказала Делла, подходя к нему с другой стороны с трубкой возле уха. – Я пощупала пульс. Его просто оглушило.

В «M&S» Делла прошла суровое обучение первой помощи.

К этому времени девицы покинули лимузин и суетились вокруг, как стайка скворцов, согнанных с телеграфного провода, который они приняли за свой дом. Увидев, что случилось с водителем, они завизжали.

– Успокойтесь, – сказала Дел, – он просто ударился головой о руль. Ничего страшного.