Инна Волкова - Медовый месяц

— Было бы глупо и бесполезно говорить тебе сейчас слова утешения. Ты все равно их не услышишь. Да и что значат сейчас какие-то слова? Банальные фразы, типа: «время лечит» или «жизнь, несмотря ни на что, продолжается»? С одной стороны, в них есть правда, с другой — чудовищная ложь. Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь, очень хорошо понимаю. Я ведь сам пережил подобное.

— Да, я помню, ты мне рассказывал о своем друге, — устало откликнулась я. — И я вспомнила, как ты рассказывал о своей встрече с его матерью. Вот и я сейчас больше всего на свете боюсь взглянуть в глаза Лизиной маме. Как я смогу это сделать, как?! — И я зарыдала в голос, уткнувшись лицом в его рубашку.

Он молча гладил мои волосы, а потом тихо произнес:

— Я обещаю тебе, что найду того подонка, который убил твою подругу. Я клянусь тебе в этом.

— Это правда? Ты говоришь так не только для того, чтобы меня утешить? Значит, уже имеются какие-то зацепки, подозрения, кто мог сделать это? — я подняла вверх залитое слезами лицо и вцепилась в его рубашку, с надеждой глядя в глаза.

Он мягко взял мои руки в свои ладони и поднес к своим губам.

— Пока я не буду ничего тебе говорить. Но поверь мне, это не просто слова утешения. Я исполню свое обещание. Ты веришь мне? — он посмотрел на меня так, словно от моего ответа зависела его жизнь.

И я ответила, опустив глаза и чувствуя себя смертельно усталой и опустошенной:

— Верю. Я верю тебе. И обещай мне еще, что, когда этого подонка найдут, ты позволишь мне встретиться с ним.

— Зачем?

— Для того, чтобы я смогла убить его, — прошептала я и снова заплакала…

В Москву мы с Пашкой поехали, точнее, полетели самолетом. Людмила и Саша предлагали поехать с нами, но я решила, что не нужно. Я сама должна вынести это испытание, сама должна взглянуть в глаза Лизиным родителям и бросить горсть земли на ее могилу. Я виновата, и я должна пройти этот путь до конца. Сама. Как бы трудно это ни было…

И я прошла его. Вернее, я была лишь в начале пути. Мне казалось, что самое трудное позади. Но оказалось, когда после похорон я осталась одна, в темной комнате, в которой отчего-то не решалась включить свет, в пустой постели, я попросила Пашку оставить меня одну, что он хотя и с неохотой, но все же сделал, оказалось, что именно в эти минуты и началось самое трудное. Воспоминания и образы из прошлого обступали меня со всех сторон. Обрывки этих воспоминаний, детских, подростковых, юношеских, старых и совсем недавних, словно оживали, и мне казалось, что я нахожусь в ирреальном мире, в странном кино, которое не смотрю, а сама являюсь одновременно его участником и зрителем. Очень странным зрителем, который переживает все перипетии сюжета, как свои собственные, но в то же время не в силах повлиять на них, не в силах ничего изменить. И от бессилия хочется кричать, ломать руки и бросаться на стену, на стену, которую нельзя пробить, преодолеть. И я порой не знала, не понимала, как смогу жить дальше, как сумею преодолеть эту боль, которая поселилась в сердце и теперь раздирает его изнутри своими цепкими острыми когтями. Но я должна была жить, я просто обязана была жить, хотя бы для того, чтобы взглянуть в глаза этому подонку, когда его найдут, и задать тот вопрос, который не давал мне покоя: «Зачем? Зачем ты сделал это?! Что двигало твоим больным рассудком и сознанием? Животная страсть, злоба, нерастраченная сила, ревность или собственное бессилие?»

И я вдруг подумала: что делает этот тип сейчас, в эту позднюю ночь? Крепко спит и видит сны, и его не тревожат образы жертв? Так же, как я, не смыкает глаз и всматривается в темноту за окном, пытаясь разглядеть там лица убитых им женщин? И что испытывает он, вспоминая их испуганные и умоляющие глаза, которые смотрят на него в последней надежде, и о чем он думает, перед тем как вонзить нож в тело своей жертвы? Эти вопросы заставляют меня холодеть и дрожать. Я кутаюсь в теплую шаль, но мне не становится теплее…

Это совсем другой холод. Его не победишь ни теплой одеждой, ни горячим чаем, ни самым мощным обогревателем. Он скрывается во мне самой, в моей душе. И понадобится время, много времени для того, чтобы его растопить. Но даже потом, спустя годы, когда я, быть может, смогу вспоминать эту жуткую ночь без слез и боли, льдинки в моем сердце не растают, они останутся там навечно. До конца моей жизни. До последнего вздоха. И я, глядя на ночное небо и на мерцающие звезды, такие холодные и мертвые, прошептала, до крови кусая губы и сжимая кулаки: «Где ты? Что делаешь сейчас, мистер Чудовище, господин, приносящий смерть? И как мне добраться до твоего горла, чтобы сжать его со всей силой, на которую я только способна, и услышать твой предсмертный задушенный хрип, который прозвучит для меня как самая сладостная в мире музыка? Как мне сделать так, чтобы ты не жил?! Чтобы тебя не стало! И чтобы твой переход в иной мир был таким же мучительным и кошмарным, как у твоих жертв! Только между вами существует одно «небольшое» различие — твои жертвы были невинны, а твои руки по локоть в крови, нет, ты весь в крови — по самое горло. И я хочу, чтобы ты утонул в ней, захлебнулся, чтобы эта лавина крови, твоей собственной и смешанной с кровью убитых тобой жертв, захлестнула тебя с головой. Словно бурное беспощадное море, словно океан, океан боли и страха, отражавшихся в глазах тех, кого ты убивал…

После похорон я вернулась в родной Пашкин город. Зачем я это сделала? Приехала в город, который стал для меня ненавистен и превратился в моего врага? Не знаю… Я не могла больше слушать жалостливые утешения моей мамы и отвечать на ее вопросы. Хотя надо отдать ей должное, моя милая мамочка еще раз доказала, что она мудрая женщина и не докучала мне расспросами, понимая мое состояние, но все равно она не могла скрыть слез и удержаться порой от вопросов, ответы на которые я и сама не знала.

— Как же так, Машенька? — было первым, что она спросила, когда я, переступив порог нашей квартиры и не в силах сдерживаться, уткнулась лицом в ее такое родное, такое надежное плечо. — Неужели это правда? — еще спросила она.

Что я могла ответить, ведь я и сама не знала, правда ли это или ложь? Но как же так? Как же так? Этот вопрос стучал у меня в висках отбойными молотками, отдаваясь эхом в голове. А еще одной причиной, по которой я стремилась вернуться назад, был, конечно же, он — Саша. Человек, которого я любила и которому верила. Я не думала уже о том, что будет дальше, и о том, что я совершаю грех. У меня не было сил думать сейчас об этом. Он был нужен мне сейчас, как никогда раньше, его сила, его спокойствие, его любовь ко мне. Без всего этого мне было не справиться, не выдержать. Хотя рядом со мной и был Пашка, мой милый, дорогой, замечательный Пашка, который помогал мне уже одним своим присутствием не сойти с ума, не погрязнуть окончательно в этой бездне горя и боли, окружавшей меня все это время. Но его присутствия мне было мало. Мне нужен был Саша. И мы вернулись в этот город. Город-убийцу, который отнял у меня мою подругу, взрастил этого монстра, обагрившего его улицы кровью…

Саша встретил нас в аэропорту. Он был на своей черной «Волге», за рулем. И когда я увидела его, идущего нам навстречу, мне стоило больших усилий не броситься в его объятия. Но это было иное чувство, отличное от той животной страсти, которая терзала меня раньше. Нет. После всего пережитого мои чувства тоже претерпели изменения. Мне даже не хотелось сейчас заниматься с ним любовью, я была еще не готова к этому, не могла. Мне просто хотелось видеть его рядом, держать за руку и ощущать тепло и силу его тела, которое даст мне намек на чувство защищенности и покоя. Ибо самого покоя и защищенности уже нет. И будет ли, не знаю…

Но я сдержалась, не стала бросаться ему на шею и только лишь подала руку, которую он не сильно, но ласково сжал. Пашка смотрел на нас, и в какой-то миг мне почудилось, что в его глазах промелькнуло нечто похожее на понимание. Не знаю, какое определение дать этому чувству: гнев, ревность, злорадство, боль, страх? Впрочем, мне все это лишь почудилось.

Всю дорогу мы ехали молча. Саша ни о чем нас не расспрашивал, за что я была очень ему благодарна. Он давал мне время прийти в себя. Привыкнуть к этой боли, которая жила внутри меня, научиться жить с ней. И я училась.

— Как мама? — спросил Пашка, чтобы нарушить затянувшееся молчание.