Но вдруг чья-то сильная рука перехватила занесенную для пощечины ладонь Суслова. Захар крякнул — то ли от удивления, то ли от боли. Лиза открыла глаза. За спиной Суслова стоял, скрутив ему руку, рослый певец Александр Горюнов.
— Ах ты, защитник! — завизжал Захар. — Пусти! Узнаю кто, со свету сживу!
— Попробуй!
Голос Александра прозвучал глухо, но совсем не испуганно, будто угрозы всесильного Суслова его не касались. Он развернул Суслова к себе и гневно спросил:
— Узнаешь, кто я?
Суслов как-то сник. Пихнул юношу, не горячо, а, скорее, для проформы, и пробурчал:
— Ну и дурак, что вмешиваешься! Думаешь, и на тебя не найдется управа? Найдется! Я его сиятельству пожалуюсь.
И Суслов, еле перебирая ногами, поплелся по коридору. Но в конце остановился и крикнул хрипло:
— Думаешь, эта недотрога тебя отблагодарит? И тебе не обломится!
— Пьянчуга! — хмыкнул Горюнов и повернулся к Лизе: — Суслов, конечно, приставала, но не из самых страшных. Да не дрожите вы так, барышня Невская!
Лиза прижала к груди дрожащие руки и задохнулась от неожиданности. Как он назвал ее — «барышня Невская»? Будто она не подкидыш, не актерка, а и вправду, барышня из благородных… Девушка пересилила страх и подняла на Александра свои темные серо-синие глаза.
В них, как в Неве, отражались и темная глубина завораживающих вод, и серый отсвет призрачных петербургских небес. И теперь уже в восхищении изумился Александр.
— Позвольте отвезти вас домой после спектакля? — хрипло проговорил он.
И Лиза отчего-то смутилась. Отчего? Разве она не знала, что многих певиц и актрис развозят по домам богатые поклонники. Но это так пошло! Все они говорят о пылкой любви, а у самих есть жены и дети. Но театральное начальство никогда не делает выговоров тем актрисам, чьи поклонники богаты и влиятельны. Напротив, поощряет, когда какой-нибудь сиятельный ловелас берет актрису на содержание. Но Лиза на такое никогда не согласится. Она дождется простого и порядочного человека, который предложит ей руку и сердце. Пусть даже и без пылких чувств. Любовь не для таких, как она…
Лиза снова подняла на Александра свои огромные глаза. А он красив… Высокий, черноволосый. Лицо с какими-то необычными чертами. Глаза тоже черные, но насмешливые, хотя в глубине — добрые. Очень необычный молодой человек. Сколько же ему лет? Вряд ли он намного старше Лизы. Но выглядит он куда взрослее. Может, оттого, что смотрит уверенно и держится со спокойным достоинством — не то что она, Лиза, которая вечно всего боится.
— У меня своя коляска, — прозвучал тихий голос. — Я довезу вас. Хорошо?
Лиза хотела возразить. В голове сразу же завертелись страшные мысли: что скажет театральное начальство? Флирт среди актеров не очень одобряли, не то что поощряемые ухаживания богатых поклонников. Правда, часто на сценические романы смотрели сквозь пальцы. Но, в случае чего, могли и припомнить. Впрочем, какие «романы»?! Человек всего-то и хочет отвезти ее домой в своей коляске. Правда, лучше не рисковать. Мало ли что может случиться. Лиза набрала побольше воздуха, чтобы отказать порезче, и вдруг пискнула, как мышка:
— Хорошо!
Во втором антракте она осталась в гримерной. Раньше, пока училась в Театральной школе, приходилось гримироваться всем вместе, но теперь в гримерке с Лизой только ее подружка, Дуня Волкова. Она поет партию служанки, ну а в перерывах отвечает на вопросы Лизы.
— Откуда у Горюнова своя коляска? — интересуется девушка. — Он разве не воспитанник театральной школы? И почему Суслов при нем вроде как стушевался? Кто он такой, этот Александр Горюнов?
Дуня удивляется:
— Да ты, Лиза, точно не в нашем мире живешь — ни слухов, ни разговоров не слышишь!
— Когда же мне, Дуня, разговорами заниматься? Сама знаешь, у меня с 8 утра занятия да репетиции. Потом спектакли. Ну а после опять занятия с маэстро Меризи. До слухов ли тут? Мне бы свои партии без запинки выучить!
— Чудная ты, Лиза. Ну да ладно, расскажу про твоего Горюнова.
— Так уж сразу и моего… Не мой он вовсе!
— Все равно — слушай. Александр в нашей школе не учился. Он вообще не из актерской братии.
— Тогда как же на сцену попал?
— В театр влюбился. Его сам Дмитревский индивидуально к сцене подготовил по просьбе горюновского опекуна.
— А кто ж его опекун? Кто-то из старых актеров?
— Поднимай выше! Александр — воспитанник графа Шувалова, но только не канцлера, а его троюродного брата — Алексея Шувалова. Этот Алексей Михайлович — сын прежнего заведующего императорской библиотекой. После смерти батюшки он и сам стал заниматься государевыми книгами и чин статского советника получил. Говорят, Александр — его незаконный сын.
У Лизы от таких известий глаза округлились.
— Не может быть? Как же статский советник своего сына-воспитанника в актерство отпустил? Актеры ведь все одно что крепостные, любому начальству подвластные. Да и откуда у графа Шувалова сей воспитанник выискался?
— Откуда воспитанник, не скажу. Того никто не знает. А вот, что Шувалов был весьма против, чтобы воспитанник на сцену пошел, это знают все. Алексей Михайлович хотел, чтобы Александр семейную службу продолжил. Он ведь на его образование никаких денег не пожалел. Говорят, из Франции, Италии да Германии учителей выписывал. Так что Горюнов на всех европейских языках говорит, манерам обучен, на дворцовых балах бывал. И вот надо же — объявился у него голос и заупрямился парень: хочу, говорит, стать певцом! Шувалов поначалу ни в какую: нет и точка. Так Александр Горюнов самой императрице петицию подал: имею голос, хочу во славу вашу петь. Ну Екатерина и разрешила.
Лиза вздохнула — трудно не петь, коль голос прямо из сердца льется. Кажется, все отдашь, чтобы на сцене выступать. Бедный Александр! И его путь в театр был не прост. К тому же теперь ему, наверно, тяжеловато. Маэстро Меризи не находит у него особенных способностей, на ведущие партии пока не назначает. Александр то слугу поет, то второго героя. До первого ему еще расти и расти. Но ведь трудно быть певцом на вторых ролях-то! Впрочем, если любишь сцену, без нее вообще жить невозможно.
Едва закончилось третье действие и занавес закрылся, Лиза, не глядя на партнеров, кинулась в свою гримерную. Но, видно, то был день тяжелых испытаний. В темном проходе коридора перед ней, как из-под земли, вырос сам князь Голобородко. Заулыбался во весь пухлый рот, протянул к Лизе жирные пальцы и легонько ущипнул за щечку:
— Не торопись, девица!
Лиза замерла. Кровь прилила к лицу, зато спина похолодела — нажаловался, видно, проклятый пьяница Суслов своему благодетелю! Князь — главный надзиратель за всей петербургской сценой, он в театре — царь и Бог. От него любая актерская судьба зависит.
Девушка присела в самом нижайшем реверансе:
— Что угодно вашему сиятельству?
Голос дрогнул. Господи, что за судьба?! Только что блистала на сцене в царских одеждах, пела о самозабвенной любви, которой подвластны и земля и Небо. А шагнула со сцены — и вновь стала холопкой. То Суслов пристает, то его покровитель руки распускает. Господи, как тошно… А еще говорят, что люди преклоняются перед актерами да певцами! Может, где-то в далекой Италии или Франции и преклоняются, а у нас, в России, только унижают…
Притворно-ласковый голос князя ударил по юной певице похлеще бича:
— Иди за мной, девица!
Лиза стиснула пальцы и опять беспомощно повторила:
— Что угодно вашему сиятельству?
— Ах, мне все угодно, прелестница… — многозначительно протянул Голобородко. Его округлое и уже морщинистое лицо приобрело умильное выражение. — Но не обо мне, грешном, сейчас речь. Мы с тобой потом наедине пообщаемся. А сейчас иди в императорскую ложу — сама государыня тебя требует!
— Неужто она оперу слушала? — изумилась Лиза. — Вроде штандарта не вывешивали…
Действительно, когда Екатерина жаловала в театр, над ее ложей вывешивали императорский штандарт. А во всем театре возникала особая суетящаяся и льстивая атмосфера. На сцену мало, кто смотрел — все пялились на царскую ложу. Но ведь в этот вечер ничего подобного не было…
— Иди, Лизанька! — князь подтолкнул певицу. — Государыня ныне тайно в ложу пожаловала. Никому говорить про то не велела, только тебя позвать наказала. Вот я и расстарался. Каков за то плезир от тебя будет?