Жорж Санд - Метелла

Граф Буондельмонте возвращался во Флоренцию из загородной поездки, длившейся около недели. Почтовая коляска, им нанятая, опрокинулась по оплошности кучера, и граф угодил в канаву глубиной в несколько футов; он не расшибся, но коляска сломалась, и графу пришлось бы добираться до ближайшей станции пешком, когда б его не нагнала дорожная карета, менявшая лошадей на предыдущей подставе следом за коляской самого Буондельмонте. Диалог из ахов и охов, завязавшийся между возницами обоих экипажей, еще долго бы тянулся безо всякого толку, не предложи владелец кареты средства самого обыкновенного в таких случаях: окинув взглядом Буондельмонте, он любезно просил графа пересесть в карету, чтобы продолжать путешествие вместе. Граф согласился довольно охотно, ибо учтивые манеры незнакомца позволяли надеяться, что часы, проведенные в его обществе, будут более или менее сносны.

Звали незнакомца Оливье. Это был молодой человек двадцати лет, уроженец Женевы, единственный сын и богатый наследник. Путешествовал он, чтобы повидать свет и вкусить от его радостей. Стройный, белокурый, с чистым, свежим лицом, он был очень хорош собой, а разговор его, не отличаясь особенным блеском, отнюдь не опускался и до общих фраз, коими ожидал обменяться с ним граф Буондельмонте, все еще слегка раздосадованный приключившейся с ним неприятностью. Благовоспитанность, однако, помешала обоим путешественникам осведомиться друг у друга об имени и фамилии.

Графу необходимо было сойти на первой же станции, чтобы дождаться своих людей, отдать нужные распоряжения и починить разбитую коляску; он собрался уже распроститься с Оливье, но тот не захотел и слушать, объявив, что не тронется в дорогу, пока его случайный спутник не уладит всех своих дел, после чего они вдвоем отправятся далее во Флоренцию.

— Мне решительно все равно, — сказал Оливье, — приехать ли в этот город несколькими часами раньше или позже: никакая срочная надобность не понуждает меня торопиться куда бы то ни было. А часа через два-три, когда явятся ваши люди и вы обо всем распорядитесь, мы снова двинемся в путь и поутру будем во Флоренции.

Оливье уговаривал графа столь искренно, что тому ничего не оставалось, как уступить. Обед, заказанный молодым человеком, был тотчас подан, но хорошего вина в трактире не нашлось, и камердинер швейцарца принес из кареты бутылку-другую превосходного рейнвейна, — старый слуга берег эти припасы на случай, если господин его остановится в какой-нибудь дрянной гостинице.

Граф редко удостоивал своей доверенностью иностранцев, даже самых, на его взгляд, располагающих к себе, и оттого пил за обедом очень умеренно, держась в то же время с вежливым и непринужденным добродушием. Женевец, который был моложе летами и непосредственней и не боялся проговориться, ибо, несомненно, был уверен, что проговариваться ему не в чем, вполне отдался, после пыльной дороги и палящего солнца, наслаждению пить стакан за стаканом тонкое свое вино. Возможно, впрочем, что ему уже немного прискучило странствовать в одиночку по белому свету, он от души обрадовался обществу умного человека — и сделался откровенен.

Редко бывает, чтобы, заговорив о себе, мы не сказали вскоре чего-нибудь лишнего; и граф, в ком светская искушенность развила известную привычку к лукавству, почти уже никогда его не покидавшую, ждал, что в речи собеседника вот-вот проглянет намек на эгоизм и мелкое тщеславие, скрываемое каждым из нас под оболочкою внешних приличий. Но ожидание оказалось долгим и напрасным. Граф был удивлен и принялся поддакивать всякой мысли молодого человека, думал, что в конце концов тот выставит себя в смешном виде, — и опять обманулся. Это несколько уязвило Буондельмонте: его хитроумная стратегия проникновения в чужую душу обыкновенно не давала осечки.

— Позвольте вас спросить, — молвил за беседою белокурый женевец, — леди Маубрей сейчас во Флоренции?

— Леди Маубрей? — переспросил граф, едва приметно вздрогнув. — Да, я полагаю, что она уже возвратилась из Неаполя.

— Она всегда проводит зиму во Флоренции?

— Да, уже много лет подряд. Вы с леди Маубрей знакомы?

— Нет, но жажду познакомиться.

— А-а!..

— Вы удивлены? Говорят, это милейшая в Европе женщина.

— Да, и самая достойная. Я вижу, вы о ней наслышаны.

— Часть нынешнего сезона я провел на водах в Эксе; леди Маубрей как раз оттуда уехала, и повсюду только и разговоров было, что об ней. Как я жалел, что не застал ее! Я, вероятно, поклонялся бы ей, словно божеству.

— Вы говорите о ней весьма пылко! — заметил граф.

— Дерзости с моей стороны тут нет, — возразил молодой человек. — Я никогда не видал леди Маубрей и, наверное, никогда не увижу.

— Разве это настолько трудно?

— Вы правы: разве это настолько трудно? Но можно спросить, настолько ли это легко. Я слышал, что она добра и приветлива, что дом ее открыт для иностранцев и уже одна ее благосклонность служит им лучшей протекцией; знаю также, что мог бы заручиться рекомендательными письмами двух или трех особ, коих она дарит своею дружбой, но, вероятно, вы понимаете или способны вообразить, какую робость, какое смятение испытываешь, когда лично знакомишься с человеком, возбуждавшим у тебя заочно симпатию и восхищение.

— Оттого, что опасаешься, как бы он вблизи не оказался хуже, чем ожидаешь?

— Ах, боже мой, нет, нет! — с живостью возразил Оливье. — Я вовсе не то имел в виду. Со мной это происходит оттого, что я не считаю себя способным внушать чувства, которые испытываю сам, и, помимо всего, я слишком неловок, чтобы выразить их должным образом.

— Вы ошибаетесь, — отвечал граф и как-то странно, в упор посмотрел на молодого человека. — Я уверен, что вы очень понравитесь леди Маубрей.

— Вы думаете? Но почему? За что такое благоволение судьбы?

— Леди Маубрей любит чистосердечие и доброту. А вы, как мне кажется, добры и чистосердечны.