Наталья была похожа на мать, но, благодаря уму и умению держаться больше походила на тетку. Она была высокой и худой. Ее худоба была неестественна, выстрадана, что выдавало ее изможденное лицо. Зудин не любил тощих. Худоба делала ее изящной, грациозной, но лишала женственности и сексуальности. Она была бы куда более привлекательной, если б нарастила на свои острые углы хороший слой мяса.
Этот изъян сглаживала большая грудь, на фоне ее худобы казавшаяся просто огромной. Красивое лицо портил четко очерченный контур черепа, особенно когда она улыбалась, а она делала это во весь рот, по-американски. Сияние зубов казалось еще ослепительнее от ярко рыжего, почти красного цвета волос. Наталья как будто боролась со своей славянской природой, давшей ей основу подлинно женственной красоты, стремилась оставить себе лишь кости и жилы. Она была загорелой, словно только что приехала с Красного моря, но вблизи было заметно, что загар имеет неестественный оттенок.
— Ходишь в солярий?
— Не вылезаю из него, — сказала она, растягивая слова.
Подкачанные губы портили ее лицо сильнее худобы, придавали ему приторное порнографическое выражение. Наталья плавилась в его бесцеремонных взглядах как мороженое в микроволновке. На ней была черная блузка, черные облегающие брюки и черные туфли на каблуке. Вблизи было заметно, что вещи поношены, носы у туфлей сбиты. Зудин купил ей эти вещи, когда они приезжали в прошлом году.
Наталья получила хорошее образование, безупречно знала английский, проработала несколько лет в школе и ушла перебиваться частными уроками, надеясь устроить личную жизнь за счет привлекательной внешности. Она не рассказывала об этом, все было видно и так, как было видно, что расчет этот вряд ли сбудется. Расчет на чувственную любовь только манит сладкими конфетами, в итоге же как правило дает горькие.
— Я покурю? — она достала тонкую сигарету.
— Нет, — сказал он с улыбкой.
Наталья посмотрела на него, поняла, что он не шутит, и убрала сигарету.
Лариса Федоровна встретила их возле дома. Она была накрашена, в прическе, в сережках и в новой зеленой кофте. Она смотрела, как сестра выкарабкивается из машины, даже не помышляя помочь ей. Она обняла племянницу, подскочившую к ней на длинных ногах, и заключила в объятия сестру, когда та, наконец, вылезла. Зудин занялся багажом.
Надежда Федоровна была грузней сестры и выглядела старше на пять, если не на все десять лет. Они расцеловались. Жидкие локоны Надежды Федоровны, выкрашенные в ужасный сизый цвет, почтительно склонились перед сверкающими буклями Ларисы Федоровны.
— Здравствуй сестричка, здравствуй родная, — бормотала Надежда Федоровна.
Лариса Федоровна приветствовала ее родственными объятиями. Зудин понес сумки на второй этаж. Следом пошла Наталья. Войдя в комнату и поставив сумки, он повернулся и всю ее оглядел.
— Прекрасно выглядишь! — сказал он, хотя думал несколько по-другому.
Она засияла, подалась вперед, словно хотела положить ему на ладони свою тяжелую грудь. Ее таз был широк, как у всех женщин в их роду, но из-за худобы, когда она сводила колени, ее бедра складывались в треугольник. В этот треугольник мог свободно пройти его кулак. Уютная славянская женственность была выскоблена из этого остова. В этом было какое-то извращение, именно оно и возбуждало Зудина.
Небольшая комната была уютна и очень нравилась Наталье. Она всегда занимала ее, когда приезжала к тете Ларисе. Пахло деревом и лаком. Из-за низкого потолка комната была похожа на шкатулку. У стены стоял старый короткий диван с круглыми подлокотниками и высокой вертикальной спинкой, которая сверху служила как полка. Возле окна стоял дамский столик с большим зеркалом, напротив дивана книжный шкаф; уже никто не помнил, когда его открывали последний раз. На стене висела репродукция Брюллова с восточной девушкой, срывающей виноградную гроздь.
Наталья раскрыла окно, и ворвавшийся ветер подхватил легкие тюлевые шторы. Она повернулась и вздохнула, их глаза встретились. Это было похоже на встречу влюбленных из романа, от чего Зудину стало противно.
— Тебе, наверное, надо переодеться, — сказал он. — Спускайся, стол уже накрыт.
— Я не голодна, — ей хотелось продлить этот момент.
— У нас этот номер не пройдет. Пока ты здесь, ты будешь есть, как следует. Тебе надо поправиться.
— Ах ты, хам! Ты же сказал, что я хорошо выгляжу!
— А можешь еще лучше. Повернись-ка!
Она встала боком, выпятив грудь, довольная, что он рассматривает ее. Вытянутый подбородок, длинная шея и полная грудь образовывали очень соблазнительную линию.
— Когда ты идешь, ты не падаешь вперед? — спросил он.
— Почему я должна падать?
— Грудь — единственное, что осталось в тебе увесистого. Должен быть противовес. Все нормально, но задница плоская, как будто по ней лопатой шлепнули.
— Что? — она понимала, что он говорит с юмором, но все-таки обиделась. — Ты хочешь, чтобы у меня был целлюлит?
— Мужчины любят, когда жопа как кочка. Как у негритянок, — улыбнулся он.
Зудин видел, что она действительно может быть красивой. Дело было не только в излишней худобе. Ей не хватало естественности, она могла бы быть по-настоящему красивой русской женщиной, если бы не зацикливалась на внешности и не гналась за извращенной модой. Чрезмерная худоба очень вредила, уже можно было заметить признаки увядания, которое коснулось ее раньше времени. Он видел, что она ужасно переживает из-за этого и из-за того, что еще не устроена, и ему стало жаль ее.
Может, его замечание подействовало, а может, Наталья действительно проголодалась, но за столом она ела с аппетитом. Лариса Федоровна приготовила утку в духовке, и четыре салата. Все было очень вкусно. Все пили коньяк, Наталья — белое вино. Лариса Федоровна вышла из-за стола и вернулась с высокой коробкой, обвязанной красной лентой.
— Надя, прими это от нас в честь дня рождения, — она остановилась перед сестрой и ждала, когда та встанет.
Надежда Федоровна, растрогалась, чувствуя, что в коробке что-то дорогое, и улыбалась, продолжая сидеть.
— Мама, возьми коробку! — скомандовала Наталья.
Надежда Федоровна поднялась и протянула к коробке красные руки.
— А тебя ждет сюрприз, — сказала Лариса Федоровна Наталье. — Так захотел Ромаша.
Надежда Федоровна поворачивалась, не зная, куда поставить коробку.
— Поставь на стул, — сказала Наталья.
Надежда Федоровна, как дрессированная, поставила коробку на стул, и смотрела на нее.
— Ну, чего же, развязывай, — сказала Лариса Федоровна.
Надежда Федоровна принялась развязывать ленту, пытаясь пальцами ослабить узел. У нее не получалось. Наталья с ненавистью смотрела на мать. Зудин провел ножом по ленте и открыл коробку. Все увидели аккуратно составленный ослепительно белый сервиз.
— Дорогой ведь, наверно, — пробормотала Надежда Федоровна и полезла целовать сестру. Потом она расцеловала племянника и, закрывая коробку, обратилась к дочери. — Наташ, давай, неси уж. Правда, наш подарок не сравнить с вашим, простите.
— Сама неси.
Наталье было стыдно. Бедность была мучительна для нее.
— Да разве ж в этом дело! — сказала Лариса Федоровна.
Надежда Федоровна ушла в комнату и вернулась с картонной коробкой.
— И тебя с прошедшим, дорогая сестричка, — промямлила она, сунув коробку сестре.
Они снова расцеловались. Лариса Федоровна достала из коробки вазу и на стол упала маленькая бумажка. Это был ценник — четыреста рублей.
— Дура, — прошептала Наталья.
Через минуту вновь стало весело. Выпили. Неуклюжую вазу из мутно-розового стекла наполнили водой и опустили в нее цветы.
Зудин и Наталья пошли гулять. День был солнечный, но не жаркий. Он накинул легкую куртку, а она свитер, он очень шел к ней, коричневый, мягко облекающий ее грудь, и дешевый, что сразу заметил Зудин. Они шли по дорожке вдоль забора коттеджного поселка. Он засунул пальцы в тесные карманы джинсов, она сложила руки под грудью. Ее спина гнулась под тяжестью груди.
Наталья пошла в тех же туфлях, в которых приехала. Зудин чувствовал, что она бы с удовольствием надела кеды, но у нее их не было, или не было приличных. Она была расстроена. Они шли и молчали.
— Наташка, да не расстраивайся, — сказал он, наконец. — Мы же свои.