– И что же с Любкой? Ты простишь ее?

– Не знаю… Нет. Не хочу… Не буду об этом думать, мне противно, – покачала Алена головой, снова повернувшись к подруге. – Сима… – Она помедлила. – Это все ерунда, конечно, но наша Любовь на самом деле не способна ощутить любовь. – Алена постаралась выразиться как можно более деликатно.

– Чего? – округлила глаза Сима.

– Фригидна она – вот чего! – нетерпеливо воскликнула Алена.

– В смысле?..

– В том самом, физиологическом смысле… Я тут даже в энциклопедию залезла, в медицинскую. Там много всяких толкований, но, по-моему, у Любы так называемая аноргазмия.

– Мама дорогая… – Сима даже невольно перекрестилась. – Страсть какая! От этого не умирают?

– Нет, конечно! Ты просто вдумайся в смысл слова…

– Что?.. – Сима задумалась, а потом принялась безудержно хохотать. – А-а, это! Господи, Алена, да этим самым, по-моему, все мы, женщины, в том или ином роде страдаем… Ты что, хочешь сказать, что каждый раз, занимаясь любовью с мужчиной, испытываешь безумный восторг?..

– Дело не в этом. Люба вообще никогда ничего не испытывала, – раздельно произнесла Алена. – Она мне сама сказала.

– Ну и что? Подумаешь…

– Просто меня поражает несоответствие: такая роскошная женщина – и холодна.

– Ну и что?! – закричала Сима.

– Тогда зачем ей Алеша?!! – тоже закричала Алена. – Зачем ей понадобилось его уводить?! Она с таким же успехом могла обниматься с диванной подушкой – все равно никакого эффекта! Продолжала бы любить его на расстоянии…

Сима вздохнула. Хотела что-то сказать, но промолчала. Потом опять зашевелила губами.

– Сима!

– Я тебя поняла, – наконец произнесла та. – Ты считаешь, что наша Любка не имеет права на любовь?

– Ну, не совсем… – неуверенно пробормотала Алена.

– Ты не права. Ты не права принципиально. – Сима налила в стакан воды и залпом выпила ее. – Всякий человек имеет право, даже инвалид, даже… даже евнух! Потому что любовь – это… – Сима сморщила лицо в поисках нужных слов, – …это такая вещь, которая заключена в совершенно особенном органе. Она находится не в низу живота, не в голове, она в сердце. Даже и не в сердце! – вдруг снова повысила голос Сима. – Сердце тут ни при чем, сердце – это просто мышца… Любовь – в душе!

Алена закрыла лицо руками и опустила голову. Плечи у нее затряслись – она всеми силами старалась сдержать смех, боясь обидеть Симу.

– Я серьезно! – рассердилась Сима. – Я утверждаю, что каждый человек имеет право на любовь. Я повторяю – даже если он инвалид, даже если парализован, даже если у него вообще нет тела… даже если он мертв.

– Что?

– Да!.. – страстно произнесла Сима. – Разве те, кто любили нас, а потом ушли из жизни, не продолжают любить нас – оттуда? Душа бессмертна, и потому бессмертна и любовь. И мы тоже любим их – тех, от кого даже тени на земле не осталось.

Сима была особой романтичной и горячей – обычно она сдерживалась, но иногда из нее вырывалось это кипение эмоций, эти бушующие умозрительные страсти. Правда, дальше слов Сима не шла – в реальной жизни она вела себя крайне сдержанно.

Алене вдруг стало страшно – упоминание о загробном мире больно задело ее. Почему-то именно сейчас смерть показалась ей зловещим и беспощадным палачом, который ничего не щадил на своем пути. Алена была полна любви – и потому хотела жить.

– Симка, перестань…

– Не перестану! – горячилась подруга. – Ты думаешь, только ты имеешь право на любовь?

– Нет! Ты не поняла! Я просто не согласна с тем, что, прикрываясь любовью, люди творят всякие глупости и гадости! Бросают жен, детей, мужей и все такое прочее…

– Алена, ты должна понять Любку…

– Перестань! – закричала Алена в полный голос. – Если ты будешь продолжать защищать ее, то я…

– Ну что – «ты»?

– То я скажу тебе, что ты, моя подруга Серафима, сама в какой-то мере душевный инвалид!

– Я? – рассвирепела Сима.

– Да, ты! Ты боишься жить! Ты боишься всего! Ты так яростно защищаешь право каждого на любовь, а сама боишься ее…

Сима побледнела и замолчала.

– Симочка, прости! – моментально опомнилась Алена. – Не слушай меня… Я не в себе и потому говорю всякую чепуху. Прости, прости, прости!

Она бросилась к ней, принялась обнимать – но Сима сидела словно каменная.

– Сима…

– Ничего, все в порядке, – наконец с трудом произнесла та. – Я не сержусь на тебя. Зачем сердиться на правду…

– Сима! Я просто дура.

– Перестань, – ласково сказала Серафима, снова поправляя ее волосы. – Я действительно не сержусь. Просто ты заговорила о том, что давно меня мучает. Я ведь, Алена, на самом деле хочу измениться. Когда была жива мама, я не делала ничего такого, что могло бы ее огорчить. А теперь… Я иногда думаю – я сама мертва. Живой труп! Хоть бы раз сойти с ума, хоть бы раз влюбиться – чтобы почувствовать, что во мне течет кровь, что бьется сердце…

– Ты влюблялась… Помнишь Кукушкина? А Гоша Задоркин?

– Не смеши… – улыбнулась Сима. – Мухи дохли на лету от скуки. Ты не опаздываешь, кстати?

Алена, спохватившись, взглянула на часы:

– Ой, да, уже пора выходить!

– Я тебя подвезу.

Через полчаса они вышли из дома – Алена была тщательно запудрена, причесана, с таблеткой успокоительного в желудке, которая, растворяясь, медленно приводила ее в состояние полного безразличия… На Симе был вязаный красный колпак и темно-зеленый френч.

Они сели в Симину белую «Оку».

– Все хорошо, – сказала Алена убежденно.

– Да, просто отлично, – кивнула Сима.

Несмотря на час пик, они доехали до «Синематеки» довольно быстро – у Алены даже еще двадцать минут оказалось в запасе. Сима припарковала машину прямо перед входом, у стеклянных дверей, за которыми были видны небольшой холл и лестница «под старину», ведущая вверх.

Швейцар Лаврентий – пожилой, с необычайно благородным лицом мужчина – стоял у дверей, пряча в рукав сигарету.

– Сима, – вздохнула Алена и положила голову той на плечо. – Сима…

– Что?

– Так, просто…

В этот момент по лестнице спустился Николя и тоже закурил, отвернувшись от Лаврентия.

– Кто это? – удивленно спросила Серафима.

– Это Лаврентий, швейцар. Халатов его взял за чрезвычайно выразительное лицо, но на самом деле старик ужасный матерщинник! И пьет как лошадь, а однажды…

– Да нет – другой! – нетерпеливо перебила ее Сима.

– А, этот… Коля Жданько, официант. Мы его все зовем Николя.

– Интересный… Это у него выразительное лицо, а не у швейцара. Такое, знаешь… Как у поверженного Демона, – задумчиво произнесла Сима.

Они сидели в полутьме, в машине, а за стеклянной стеной горел свет. Николя стоял прямо перед ними – и был виден как на ладони. Он совершенно не замечал, что за ним наблюдают.

– Лицо как лицо, – пожала плечами Алена. – Мне Николя не нравится.

– Почему? – удивленно спросила Сима.

– Он злой. Он всех ненавидит. Крайняя степень мизантропии…

Сима помолчала, не отрывая взгляда от Николя, потом сказала:

– На самом деле такие люди очень нежные и ранимые. Я думаю, что он просто носит маску. Еще он напоминает мне Раскольникова.

– Кого?

– Родиона Раскольникова, из Достоевского. На лице – страдания, напряженная внутренняя жизнь, горение мысли…

Алена вгляделась в Николя, но ничего такого не обнаружила.

– Он ждет, когда его тетка умрет, – деловито сообщила она. – Тетка богатая, после нее останется большое наследство. Тогда он бросит работу и будет жить как рантье, на проценты – где-нибудь там, в глуши, где людей нет.

– Понимаю, – кивнула Серафима. – Очень тонкая, очень нежная душа…

– Фимка! – Иногда Алена называла ее и так. – Ты придумываешь то, чего нет! Николя – не тот, кем можно восхищаться…

– Я художник, Алена, – возразила Серафима. – У Николя потрясающее лицо. А глаза… Длинные ноги в черных брюках – смотри, как переступает ими, точно танцует… И рубашка эта – белая, ослепительно белая, ворот расстегнут, и видно шею… Волосы – длинные, темные, чуть вьющиеся. А поворот головы! Я бы его нарисовала.

– Не знаю, согласится ли он, – пожала плечами Алена. – Хочешь, я спрошу его?

– Не надо! – неожиданно испугалась Сима. – Нет… я передумала его рисовать.