Рене Карлино - Милая

Взяв в руки чашку, она фыркнула:

– Боже мой, Миа, здесь как в проклятых девяностых. Что с тобой происходит, Вайнона Райдер?[43]

– Думаю, теперь я стану лесбиянкой, – сказала я.

– Хорошо. – Пройдя в комнату, она села рядом со мной на кушетку и стала наблюдать за мной краешком глаза.

Уставившись в телевизор, я выпустила клуб дыма и пробормотала:

– Почему такое унылое лицо, Бен?[44]

Дженни начала оттаивать.

– По крайней мере, ты не потеряла чувства юмора. – Она присоединилась ко мне, и мы с ней прохохотали и проплакали всю ночь. Она рассказывала мне смешные истории, стараясь отвлечь мои мысли от Уилла, и постоянно вырывала у меня из рук сигареты. Когда я спросила ее, почему он по-прежнему играет в барах по всему городу, она ответила, что ему это нравится, и на этом остановилась. Она сказала, что он живет в Бруклине и зарабатывает себе на жизнь. Потерять кого-то всегда больнее, чем знать, что в твоих силах было это предотвратить.

Когда я проснулась на следующее утро, то поняла, что Шейл, Марта, Тайлер и Дженни склонились над моей кушеткой. Прежде чем открыть глаза, я решила немного послушать, о чем они так тихо разговаривают.

Шейл прошептала, обращаясь к Марте:

– Она похожа на маленького больного ребенка.

В голосе Тайлера прозвучало необычное участие:

– Кожа да кости.

Дженни сказала:

– Все с ней будет нормально. Она оклемается, но я думаю, нам все равно следовало бы организовать вмешательство.

В этот момент я открыла глаза и увидела, что все трое наблюдают за мной.

– Вы что, ребята, какое вмешательство? Я отлично себя чувствую. Проваливайте все, мне нужно собираться на работу.

Марта преградила мне путь, не давая пройти. Она подошла к пианино.

– Я должна перевезти эту вещь в кафе. Кое-кому она понадобится.

– Ты не можешь! Это мое пианино!

– Да, но ты не играешь на нем, а я уверена, что твой отец перевернулся бы в гробу, если бы увидел, на кого ты похожа, – сказала она, указывая на мое тело.

– А на кого я похожа?

– На человека, погрязшего в депрессии, прикованного к телевизору.

Я посмотрела на Шейл, стоявшую за спиной Марты, та вскинула брови в знак согласия. Я взглянула на Дженни, которая, пожав плечами, повернулась к Тайлеру, а тот внимательно разглядывал потолок.

– Отлично, увози его. Мне плевать, – сказала я, хотя это было не так.

Марта не отступилась и перевезла мое пианино в кафе, и почти каждый посетитель, заходя туда, нажимал на клавишу, напоминая мне о том, почему эта штуковина стоит тут на видном месте. Я заставила себя вернуться к подобию нормальной жизни и после этого действительно начала чувствовать себя нормально. Я думала об Уилле каждый день, я просто сгорала от любопытства, но никто не произносил о нем ни единого слова.

В какой-то момент меня снова потянуло к старому пианино, и я начала играть по вечерам, привлекая в кафе небольшую толпу слушателей, что пошло на пользу нашему бизнесу. Каждый вечер я подолгу играла одну и ту же сочиненную мной мелодию. В ней слышались отголоски мелодий, которыми я поделилась с Уиллом, что были записаны как на диске, так и на пленке Шинейд О’Коннор. По мере того как душа моя исцелялась, я добавляла и изменяла отдельные фрагменты. Играя эту пьесу, я тосковала по отцу, и по Джексону, и по своей любви. В конце концов ее начали узнавать постоянные посетители. Это был саундтрек к тем полутора годам, которые я провела в Нью-Йорке, пытаясь понять, кто я и кем не хочу быть. Она была лишь плодом катарсиса до тех пор, пока я не сделала из нее вполне пристойное законченное произведение. Дженни и Тайлер подталкивали меня к тому, чтобы я продолжала писать музыку, и я в первый раз почувствовала, что у меня есть цель в жизни. Я нашла фрагмент пазла, и он отчасти походил на то, что можно было назвать верой в себя.

Однажды в теплый весенний день я решила, что пришло время примириться с утратой. Прах Джексона хранился в маленькой красной коробке, на которой я вырезала слова «Джексон: мой друг. Самый лучший». Взяв коробку и садовую лопаточку, я отправилась в Томпкинс-сквер-парк, где, стараясь, чтобы меня никто не заметил, захоронила ее под его любимым деревом над детской площадкой. Сидя под деревом, я заснула, вспоминая о том, как Уилл относился к Джексону, с той же любовью и привязанностью, что и ко мне. Я так легкомысленно отказалась от его теплоты и его любви и, пройдя через трудности, поняла, что происходит, когда ты принимаешь любовь как должное.

Выспавшись, я почувствовала, что готова к следующему шагу. Придя в кафе, я спросила Марту, не сможет ли она пару дней поработать вместо меня.

– Я отвезу отца в Мемфис, – сказала я, изо всех сил стараясь держать себя в руках.

– Ему бы это понравилось. – Когда она заплакала, я обвила ее плечи руками.

– Я знаю. Спасибо, что помогла мне, – прошептала я.

– Чем я тебе помогла? – спросила она ошеломленно.

– Спасибо, что помогла мне страдать… жить… найти себя, и спасибо за то, что ты любишь меня.

– О, дорогая, тебя, как и твоего отца, несложно полюбить.

Я улыбнулась при мысли о том, что похожа на него.

– Спасибо. Я люблю тебя.

Вернувшись домой, я открыла металлическую урну, с облегчением обнаружив, что прах отца упакован в красивый бархатный мешочек. Это значительно упрощало полет. Я собралась налегке, захватив с собой только самое необходимое и уложив все в рюкзак из пеньки, который дала мне Марта.

В Мемфис я прилетела ближе к вечеру. Уже темнело, поэтому, сев в такси, я отправилась сразу на Бил-стрит. Дойдя до конца, я долго в смущении смотрела на Миссисипи до тех пор, пока не стало совсем темно и я не перестала различать рябь на воде. Она превратилась в черную пустоту. Лишь один огонек светился на медленно исчезающем вдалеке буксире. Я подумала – что за волшебная сила заставляет черную реку поглощать дневной свет?

Ну что, отец, пора возвращаться к музыке.

Я повернулась, прислушиваясь к пронзительной мелодии южного блюза, звук гитары разносился в весеннем тумане. Музыка заманила меня в дешевый бар рядом с Бил-стрит. На плакате было написано:

Войдя внутрь, я посмотрела на сцену и увидела мужчину, одетого в ярко-красный костюм, который дополняли красная широкополая шляпа и гитара. Он играл блюз в быстром темпе, и все, кто находился в помещении, двигались в его ритме. Когда он поднес гитару ко рту и начал дергать струны зубами, бар в безумии взорвался аплодисментами. Томми Рэй продолжал терзать свою старомодную гитару. Я оживилась, подстраиваясь под пульс города. Хозяева бара и Томми Рэй Букер пришлись мне по душе.

Моему отцу это понравилось бы. Уиллу тоже понравилось бы.

– А сейчас мы немного передохнем. Возвращайтесь через пять минут, – обратился Томми к публике.

Я медленно пробиралась к сцене. Когда мне показалось, что музыканты уже вот-вот выйдут обратно, я подошла к барабанщику. Это был персонаж, похожий на актера Джона Гудмана, толстый растрепанный мужчина средних лет, одетый в потертые джинсы и гавайскую рубашку.

– Извините, – я привлекла его внимание как раз в тот момент, когда он собирался забраться на сцену.

– Чем могу помочь, куколка?

Я усмехнулась, услышав такое прозвище, а потом показала пальцем на очень старое пианино, стоявшее рядом с ударной установкой.

– Оно настроено?

Он долго смотрел на меня оценивающим взглядом. Я увидела Томми, поднявшегося на лестницу. Не сводя с меня глаз, барабанщик сказал:

– Эй, Томми, думаю, куколка хочет сыграть.

Я подняла глаза на Томми. Он улыбнулся, а потом поправил перо на своей ярко-красной шляпе и сказал:

– Ты умеешь играть блюз, детка?

– Только хороший! – крикнула я ему.

– Ладно, давай послушаем, девочка.

Поднявшись по ступеням, я оглядела жаждущую толпу. Впервые я стояла на сцене, не ощущая даже легкой нервозности. Со мной был отец, и я не знала ни единой души в баре, я чувствовала себя свободной. Именно об этом так часто говорил Уилл, когда играл ради самой музыки. Развернув скамью к пианино, я поставила рюкзак у себя за спиной. Томми сразу же взял один за другим пять типичных блюзовых аккордов, поэтому я продолжила в том же ритме. Я придерживалась мелодии, тогда как Томми и саксофонист солировали. В следующий заход я оглянулась на барабанщика, и он подмигнул мне. Это стало для меня сигналом. Я играла, забыв обо всем, пальцы, мелькая, порхали по клавишам. Я играла даже локтями. Когда я опустила ногу на тонкие клавиши и заиграла ею, как Уилл на свадьбе, басист выкрикнул: