Малыш обвел недоуменным взглядом склонившихся над ним взрослых и расплылся в беззубой улыбке.
– Он такой трогательный! – Великогора смахнул набежавшую слезу носовым платком. У платка был изумительный оранжевый цвет.
Инка недовольно фыркнула и выхватила из его рук яркую тряпицу.
– Вот я все не могу понять, как человек с таким тонким художественным вкусом, – при этих словах Глеб приосанился, – может любить такие уродливые расцветки?!
Ответом ей стало возмущенное сопение.
– Так что там у нас с няней? – спросил Глеб у Симы, демонстративно игнорируя Инку.
Сима безнадежно пожала плечами:
– Ничего у нас с няней. Наверное, я действительно ненормальная мамаша, – она нежно посмотрела на сына. – Не могу я доверить своего ребенка чужим теткам, даже если у них самые распрекрасные рекомендации.
– Правильно! Незачем доверять нашего мальчика чужим теткам. – Глеб загадочно улыбнулся. – У меня на примете есть очень даже своя тетка.
Женщины посмотрели на него с интересом, младенец одобрительно загугукал.
– Тетя Клава, жена моего покойного дяди, царствие ему небесное, осталась на Украине совсем одна – ни детей, ни внуков. Она всю жизнь проработала воспитательницей в детском саду, а теперь вышла на пенсию. Звал ее к себе в Москву – отказывается.
– А ко мне в Нью-Йорк, значит, согласится? – усмехнулась Сима.
– Согласится, даже не сомневайся! – Глеб уверенно кивнул. – Тетя Клава обожает детей, а внуков Господь не дал. Да она ради возможности понянчиться с ребеночком не то что в Нью-Йорк – к черту на рога отправится.
Тетя Клава появилась в их с Максимом жизни ровно через полтора месяца. Дородная женщина с роскошными формами и грубоватыми чертами лица окинула встречающую ее Симу внимательным взглядом.
– Ой, дитятко, шо-то ты совсем худая! Сразу видно, как в этой Америке, – она презрительно сощурила яркие, василькового цвета глаза, – относятся к питанию. Чипсы, хот-доги, кока-кола… Тьфу, а не еда!
Сима растерянно улыбнулась.
– Ну ничего, теперь тетя Клава и тебя, и малюка твоего накормит! А где Максимка-то?
– Дома.
– Так шо мы тут стоим?! Дите там с чужими людьми, а мы тут прохлаждаемся! – Тетя Клава пригладила пережженные химической завивкой кудри и ринулась к выходу из аэропорта. Потрясенная Сима поспешила следом, даже позабыв спросить, а знает ли тетя Клава дорогу.
Впрочем, опасения оказались напрасными. В скором времени выяснилось, что тетя Клава великолепно ориентируется буквально во всем: в пространстве, во времени, в международной политике, в ценах на нефть и в курсах валют. По любому вопросу у нее имелось собственное «авторитетное» мнение. И если, не приведи господь, находился смельчак, рискнувший оспорить это самое мнение, тетя Клава мгновенно наливалась нездоровым багрянцем, раздраженно встряхивала пергидрольными кудрями и, гневно сверкая васильковыми очами, бросалась в бой с инакомыслящим. Победить ее в словесной баталии не представлялось возможным. Никакие аргументы, логика и здравый смысл не могли противостоять ее железобетонной уверенности в собственной правоте. Если тетя Клава решила, что белое – это черное, значит, так тому и быть.
Кроме всего прочего, она отличалась странным для человека, прожившего всю сознательную жизнь в заштатном украинском городке, высокомерием. Даже к Симе относилась как к несмышленому, педагогически запущенному ребенку – снисходительно и с легким налетом жалости. Что уж говорить про прислугу?!
С первого дня своего пребывания в Нью-Йорке тетя Клава вела непримиримую войну с «темными америкашками». Она как-то сразу позабыла, что ее пригласили в качестве няни, и добровольно взвалила на себя непосильное бремя домоправительницы.
Доставалось всем. И пожилому добродушному консьержу: «Старый пень! Только и знает, что спать на посту!» И приходящей домработнице: «Неряха и лентяйка. Совершенно не следит за порядком! Квартира превратилась черт знает во что!»
Но самое большое число колкостей и нелестных замечаний было адресовано кухарке, мексиканской эмигрантке Долорес, женщине не менее обидчивой и темпераментной, чем сама тетя Клава.
«Что это за еда?! Это же отрава, а не еда! Сплошной перец! Симона! Эта проходимка хочет, чтобы у тебя случилась язва желудка! Ты должна немедленно ее уволить, я вполне могу справиться без нее».
В ответ Сима тяжело вздыхала и отрицательно качала головой. Ее полностью устраивала стряпня Долорес и переходить на борщи и галушки не было никакого желания. Тетя Клава обиженно поджимала губы и с видом оскорбленной королевы отправлялась в свою комнату, а на следующий день все повторялось сначала. Она бесцеремонно вторгалась во владения Долорес, и у Симы закладывало уши от доносящихся с кухни воплей – темпераментный испанский, забористый украинский, ломаный английский сводили с ума и не давали сосредоточиться.
Почти месяц Сима покорно терпела это безобразие, а потом приняла соломоново решение. С этого момента Долорес вменялось в обязанности готовить еду для хозяйки, а тете Клаве доверялось самое святое – кормить Макса.
Нельзя сказать, что конфликт сразу сошел на нет. Между женщинами по-прежнему вспыхивали перебранки, но теперь каждая чувствовала твердую почву под ногами и точно знала круг своих обязанностей. Постепенно противостояние перешло в здоровую конкуренцию, а взаимная нетерпимость – в некое подобие дружбы. На кухне и в квартире воцарились наконец мир и тишина.
Ежедневные препирательства тети Клавы и приходящей прислуги происходили днем, в то время, когда Сима была на работе, и это ее вполне устраивало. Впрочем, она готова была терпеть гораздо большие неудобства, чем склочный и обидчивый характер тети Клавы, ее взрывной темперамент и отвратительную привычку поучать всех и каждого, по одной-единственной причине. Тетя Клава, эта воинствующая амазонка с нелепыми химическими кудрями, оказалась идеальной няней. Она души не чаяла в «своем Максимке», ревностно оберегала его от всех мыслимых и немыслимых напастей, пела чудесные колыбельные, гуляла с ним на улице, готовила изумительные супчики, паровые котлеты, суфле и фрикадельки, поила свежевыжатыми соками.
«Мой Максимка должен кушать только натуральные продукты».
Неудивительно, что все имевшиеся в доме детские консервы и каши быстрого приготовления были преданы анафеме и выброшены в мусор, а Симе пришлось битый час выслушивать лекцию о том, какой непоправимый вред наносят консервированные продукты хрупкому детскому организму. Косо смотрела тетя Клава и на детские витамины, которые Сима ежедневно давала Максу.
– Витамины должны быть естественного происхождения: лучок, морковочка, яблочки, виноградик… А ты все химией дите пичкаешь, – бурчала она, зная, что по этому вопросу «неразумная мамаша» занимает жесткую позицию и спорить с ней бесполезно.
– В наше время нет никаких гарантий, что в морковочке и яблочках все натуральное, – парировала Сима, и тете Клаве приходилось смиряться.
Время шло. Сима повзрослела, из упрямой девчонки превратилась в настоящую бизнес-леди. Тетя Клава почти не изменилась. Ну разве что сменила совковую «химию» на стильную короткую стрижку. Годы, прожитые в Штатах, никак не отразились на ее характере. Она по-прежнему смертельно обижалась из-за пустяков, до хрипоты отстаивала свою точку зрения, ругалась с Долорес и готова была придушить любого, кто посмел бы обидеть ее драгоценного Максимку.
А Макс из щекастого карапуза с редкими черными волосенками и глазками не поймешь какого цвета превратился в шустрого желтоглазого мальчугана с вечно разбитыми коленками.
Жесткие, как проволока, вьющиеся волосы, смуглая кожа и кошачий прищур – это от мамы. А все остальное, начиная с улыбки и заканчивая формой ушей, – от отца. Постоянное напоминание о человеке, которого Сима и так ни на секунду не могла забыть.
А тут еще тетя Клава подливала масла в огонь:
– Ушки у нашего Максимки не твои, – заявляла она, поглаживая мальчика по вихрастой голове и хитро поглядывая на Симу. – Говорят, что по ушам определяют породу. Видать, в отцовскую породу пацаненок пошел. Даром что смуглявый да желтоглазый… А отец-то его красивый небось?
Обычно Сима просто игнорировала эти глупые разговоры про породу и про Максимкиного отца, но однажды не выдержала, сорвалась.
То ли день выдался такой неблагоприятный, то ли ее нервная система, измотанная бесконечными стрессами, дала сбой, но выстроенная семь лет назад плотина не смогла больше противостоять годами копившимся боли и обиде. Госпожа Симона Маркос, железная леди, коварная и бездушная стерва, разрыдалась.