Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

Пока ходили за Дорой, они не нарушали молчания.

Дора вошла быстрыми шагами и тотчас же увидела Рексфорда; она постояла секунду, глядя на него, потом стрелой бросилась к нему с широко раскрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Она влезла на него, цепляясь за его одежду, и впилась в него глазами:

– Вы возвратились. О, это божественно! Джи, не правда ли, как хорошо? О Тони, разве вы не рады меня видеть? Нет, нет, я знаю, что вы должны быть рады. Тони, я люблю вас!

Безжизненное лицо Тони дрогнуло; он улыбнулся.

– Поцелуйте меня поскорее – крепко! – командовала Дора.

Она потерлась своей щекой о его щеку.

– Какой же вы стали колючий! Это потому, что вы были за границей. Это вы там так обросли… Тони, я катаюсь верхом, ведь правда, Джи? И я могу говорить по-французски. О, я люблю вас, милый, дорогой!

Джи оставила их вдвоем; ей было обидно за Рекса. Выходя, она услыхала смех Тони, похожий на дикий рев. Никто не мог вызвать его улыбки, а Дора сумела заставить его хохотать; в скором времени они вышли и направились в парк.

Рекс пришел к Джи.

– Странный народ эти отцы, – глубокомысленно сказал он. – Я совсем не помню своего, но мне он кажется совсем не таким, каким должен быть отец. Как вы думаете, Джи? Конечно, Дора знала его раньше, это совсем другое дело.

Он постоял с минуту, наблюдая две удалявшиеся фигуры – отца и Доры.

– Как странно, что теперь всегда у нас в доме будет отец, – добавил он, говоря про отца как про какое-то колесо у телеги или другую какую-нибудь вещь, а затем он внезапно обнял Джи и страстно прижался к ней, как бы прося у нее защиты в своем несчастье. – Мы не любим сюрпризов, – прошептал он. – Вы всегда говорили, что они – сплошное недоразумение.

Когда Тони очутился в своей собственной комнате, прошлое обступило его со всех сторон. Сам того не замечая, он поддался коварным чарам «дома», под кровлей которого жили его предки и который ему самому достался по наследству. Он вновь испытывал чувство «родного очага», чувство столь сильное, что из-за него человек готов жертвовать счастьем и богатством, готов лететь из отдаленных стран, лишь бы не потерять права на него. Тони раньше не сознавал, что ему недостает дома, теперь он это понял.

Он высунулся из окна, жадно впивая в себя запах земли, и прислушивался, как шелестел плющ при слабом ночном ветерке; им овладело то неизъяснимое чувство, которое испытывает человек после сильного потрясения или при полной перемене места. Он теперь ясно сознавал, какая громадная разница существовала между жилищем, которое он называл домом в Сайвунге, и его настоящим домом. Он еще видел перед собой остроконечную траву, подобную стрелам, блестевшую при лунном сиянии, ему еще слышались глухие, таинственные, дикие звуки джунглей, а здесь – какой контраст! Розы распускались, освещенные звездами, и с полей доносился звон колоколов.

Но даже в этом покое он не находил полного удовлетворения; он не испытывал еще непосредственной близости, окончательного слияния с окружающей его новой обстановкой и чувствовал себя в положении человека, который, расставаясь с чем-нибудь и сознавая, что расставание не дает ему ничего, кроме облегчения, все же сожалеет о том, что он покидает. Он чувствовал себя теперь еще более одиноким, чем когда-либо. Он прошелся по комнате; на стене висел портрет Франчески, а под ним фотография Рекса.

Он посмотрел на лицо Франчески.

Нельзя было сказать, что он забыл ее, но за последний год он вспоминал ее нечасто. Целых восемь лет с тех пор, как ее не стало.

«Какая она была хорошенькая, – подумал он, – такая же красивая, как на портрете».

К нему опять вернулось сознание обрушившегося на него несчастья.

К чему вспоминать?!

За последнее время он выработал в себе особую сноровку: когда он не хотел о чем-нибудь думать, он как-то захлопывал в своем мозгу особую дверку и не пропускал в нее назойливых мыслей. Так он поступил и сейчас.

Это было необходимо, иначе сознание своего одиночества подступало к нему со всех сторон, и это было ужасно. Иногда, впрочем, и эта уловка не помогала, и мрачные призраки протягивали к нему из темноты свои руки.

Он стал смотреть в парк, над которым раскинулось темное небо, усыпанное звездами, как драгоценными камнями.

В течение своего пути он ставил перед собой цель вновь заняться своими фермами, вести хозяйство и жить только для этого. Теперь ему было приятно сознание, что он может все это осуществить.

Внезапно ему вспомнился Паскаль. Ему показалось странным, что его чувство к Паскалю не изменилось. Пан совсем не подходил к его теперешнему настроению, вот Чарльз – другое дело; его бы он повидал с удовольствием.

Гревиль сказал Джи с лукавой улыбкой:

– Его пример отнимает всякое очарование, которым окружают «разбитые сердца».

– Он атрофирован, – быстро ответила Джи. – Это трагедия, и я не нахожу в этом ничего забавного.

Ее страшно тревожила мысль о том, что будет дальше; она мучилась за Рекса и за Дору, которую она тоже успела искренне полюбить. Она знала, что ей придется очень скоро поднять вопрос о своем отъезде, и не могла примириться с тем, что ее любимец Рекс будет находиться в зависимости от такого отца.

Всю ночь она пролежала без сна, а утром, лишь только она начала засыпать, – так, по крайней мере, показалось бедной Джи, – пришел Рекс.

Он приходил к ней каждое утро, когда ей подавали чай, и сегодня, по своему обыкновению, явился босиком в своей пижаме.

– Мне нравится, как у вас пахнет, – сказал он, вступая в разговор, – в вашей комнате пахнет, как и от вас самой, сандаловым деревом и цветами.

Он соскользнул со своего стула, немного прихрамывая, подошел к ее туалетному столу и попрыскал на себя из пульверизатора жасминовыми духами.

– Я люблю смотреть на вас, когда вы в постели, – заметил он. – Вот Эмилия – совсем другое дело, она в постели прямо страшная.

– В самом деле? – рассеянно сказала Джи.

– Да, в самом деле; у нее в волосах бумажки, а вы такая прелесть!

– Ты льстишь мне.

– А разве вы это не любите? – спросил он, запуская ложку в вазочку с вареньем.

Джи рассмеялась; он был такой забавный, и все в нем было так мило и естественно.

Он посмотрел на нее, облизывая ложку.

– Ну, вот это хорошо; я страшно люблю, когда вы смеетесь: у вас глаза блестят как черные звездочки.

– Разве ты когда-нибудь видел черные звезды? – спросила Джи, делая вид, что рассматривает письмо.

– Нет, но я могу их себе представить.

– Ты можешь еще что-нибудь представить себе похожим на черные звезды?

– Да, зрачки глаз Доры. Дора хорошенькая, на нее тоже приятно смотреть.

– Мой друг, ты рано начинаешь!

– Что рано? Можно съесть еще сухарик?

– Да, но ты испортишь себе аппетит к завтраку.

– К нашему завтраку не дают сухариков и такого варенья, так что это ничего.

Съев сухарик, он спустился немного со стула и припал головой к плечу Джи. Эта детская ласка обдала ее волной нежности.

– Почему вы выбрали эту лиловую шелковую кофту? – спросил он, теребя оборку ее жакетки. – И отчего в ваших волосах бант такого же цвета?

Джи рассмеялась:

– Милый мой, я стара и все-таки, как и в молодости, хочу казаться красивой. Даже больше, чем в молодости. И оно так и должно быть. Ты знаешь, наше тело – в некотором роде храм, и мы должны заботиться о его красоте. Что касается моего, я забочусь, чтобы от него пахло духами, которые ты любишь, и украшаю его лиловыми лентами.

– Храм… – задумчиво сказал Рекс, рассматривая свои ноги. – Джи, а какие у меня украшения?

– Тебе, кажется, очень нравится твое пальто и темно-синий галстук, который мы купили в Париже.

Раздался звонок.

Рекс выпрямился и обнял Джи за шею.

– Мне пора идти, дорогая.

Они поцеловались, и он прижался щекой к ее серебристым волосам, около самого лилового банта.

– Я люблю вас.

– И я тебя тоже.

Он выпустил ее и соскользнул на пол.

– Ну, ладно. Теперь, вероятно, будут чистить и мыть мой храм.

Джи смеялась до слез.

– Да, надо надеяться. А потом укрась его в мою честь белым фланелевым костюмом и синим парижским галстуком.

– Прекрасно, дорогая.

Он вышел, прихрамывая, и стал звать Эмилию. Вошла Суит, чтобы одеть Джи; вид у нее был еще мрачнее, чем обыкновенно.

– Теперь будут печальные перемены, – сказала она, как бы смакуя свои слова.