Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

Она искренне жалела свою хозяйку, но у нее была такая натура, что горе для нее было источником самого большого удовольствия; есть такие люди, которые любят слушать только погребальные гимны и для которых приятнее пойти на похороны, чем на бал.

Взглянув на Джи, она заметила, что в этот день ей можно было дать те года, которые она действительно имела; это редко с ней случалось. Джи потребовала помаду (карандаш и помада были единственными «помощниками» ее в деле сохранения молодости) и стала подводить себе губы, что также было дурным предзнаменованием, так как обычно эти «помощники» пускались в дело только вечером.

– Да, мадам, можем ли мы предвидеть, что готовит нам будущее? – сказала Суит.

– А что такое? – сердито отозвалась Джи.

– Лорд возвратился совсем не таким, как уехал, он стал очень странным.

– Смерть его жены была для него страшным ударом.

– Да, немногие остаются верны памяти на такой долгий срок. Это было бы большим облегчением знать, что нас будут так долго помнить.

Она начала причесывать Джи и с каждым взмахом щетки вставляла какое-нибудь замечание по поводу их жизни в Гарстпойнте.

– Все планы изменятся… какая странная жизнь… совсем точно проснешься после сна… Семь лет… Лорд потолстел… Я спрашиваю себя, что же теперь будет… Опять скитальцы…

– Суит, поспешите, – резко сказала Джи. Тот же самый вопрос мучил и ее: «Что теперь будет?»

Попросит ли ее Тони остаться и быть в доме? Сначала она думала, что она может рассчитывать на такое внимание с его стороны, но потом убедилась, что он забыл самое значение слова «внимание».

Она должна выяснить этот вопрос не откладывая; если случится худшее и ей придется уехать, Пойнтерс не так далеко. Рекс может часто навещать ее. Но ей будет недоставать его утром и по вечерам, да и всегда.

Она вышла в столовую и застала Тони и Дору за завтраком.

– Тони говорит, что я могу сегодня покататься верхом, – сразу выпалила Дора. – Он будет учить меня ездить верхом и охотиться. Какая радость, что вы вернулись, Тони, дорогой!

После завтрака, когда Рекс со своим репетитором и Дорой ушли, Джи решительными шагами подошла к Тони.

– Мне кажется, что нам надо объясниться, – сказала она.

Пан уже раньше заявил, что он в тот же день уезжает в город, а оттуда – бог весть куда.

Тони, по обыкновению, молчал, и, когда Джи намекнула о своем намерении вернуться в Пойнтерс, он спокойно сказал:

– Я отвезу вас.

Джи онемела от удивления. Семь лет – более семи лет своей жизни она посвятила всецело интересам Тони, правда, его доверенные и приказчики работали в имении, но она за всем присматривала. И наконец, дети – Дора и Рекс…

Перед ней встал тот памятный вечер, когда Тони приезжал просить ее помощи. Каким он тогда показался ей скучным и отупевшим от горя: она не заметила, что это происходило только от его ограниченного ума.

На самом деле это так и было; он страдал вовсе не оттого, что гнался за какой-нибудь недосягаемой мечтой. Никакой мечты у него вовсе не было, и чувства его просто понемногу онемели; но эта бесчувственность, безучастность вовсе не были результатом пережитого страдания – просто это было благодушное прозябание, без всяких воспоминаний, без определенной цели…

– Благодарю, – ответила ему Джи, встретив его тупой взгляд. – Я скажу Суит, чтобы она укладывала вещи; я думаю, что я могу выехать до чая.

Она нашла Рекса, и они вдвоем пошли в розовый сад; Джи уселась на каменную скамью, а Рекс растянулся на траве.

– Я возвращаюсь сегодня в Пойнтерс, – сказала она ему.

– Почему? – быстро спросил он.

– Твой отец возвратился, и теперь он присмотрит за вами; так будет лучше.

– Но я не хочу этого, – сказал Рекс, вскакивая на ноги. – Вы слышите, Джи, я не хочу!

«И я тоже», – чуть не сказала Джи; вместо этого, стараясь говорить возможно спокойнее, она сказала:

– Пойнтерс совсем близко.

– Да, но в Пойнтерсе нельзя завтракать в постели, нельзя целоваться вечером, когда идешь спать, и все такое, а это самое главное. Джи, родная, я огорчен, я ужасно огорчен…

– Родной мой, не надо, – умоляла его Джи. Мысль, что ей придется расстаться с ним, была ей невыносима; она чувствовала, что ничто ей не заменит эту задушевную близость, которая установилась между ней и этим ребенком, отдавшим ей всю свою любовь, всю свою нежность.

Она постаралась утешить Рекса описанием их будущих встреч.

– Отец не таков, чтобы мне хотелось остаться с ним, – откровенно сознался Рекс.

– Ты еще не знаешь его.

– Нет, но я думаю о нем, и только это приходит мне на ум.

Позднее, когда они остались вдвоем с Дорой, между ними произошел спор относительно отъезда Джи.

– Джи уезжает, но зато приехал Тони, и, таким образом, равновесие не нарушается, – сказала Дора.

Рекс посмотрел на нее и с убеждением сказал:

– Ничто не может уравновесить потерю того, кого любишь.

– А разве ты не любишь Тони?

– Нет.

– Но ведь это твой отец!..

– Конечно, но это не имеет значения.

Дора сдвинула свои тонкие брови.

– Рекс, но это должно иметь значение.

Она посмотрела на сжатые губы Рекса.

– Я люблю его, как никого, – сказала она.

– Ты имела время полюбить его, – неожиданно сказал он и больше не хотел спорить об этом.

Все отправились проводить Джи в Пойнтерс. Когда они возвращались, Рекс задержался дольше всех, чтобы еще раз поцеловать Джи, а потом бегом догнать остальных, когда они садились в экипаж.

Оставшись одна, Джи нашла на своей подушке букет из роз, завернутый в бумагу, на которой было написано: «В знак любви от обожающего Рекса».

К тому времени, когда Доре минуло семнадцать лет, Рексфорд преобразил Гарстпойнт в такое место, где лишь ели и спали, если только не занимались охотой, стрельбой, рыбной ловлей или каким-нибудь другим, подходящим к сезону спортом. Ему помог достигнуть такого результата друг его, Фостер Пемброк, вдовец, который, как и Рексфорд, любил только самого себя и спорт. Впрочем, у него было одно преимущество перед Тони: он обладал даром слова и был очень начитан. Дора и Рекс любили его и охотно слушали; он постарался привить и им любовь к книгам и руководил выбором их чтения. Правда, часто случалось, что выбор его бывал не вполне удачен и не подходил к их возрасту, но ни он, ни они этого не замечали, да и не могли заметить в таком доме, где правили одни мужчины, а единственная женщина, имевшая в нем влияние, по своим взглядам и понятиям принадлежала к отжившему уже поколению.

Образование Доры и Рекса носило случайный характер; они учились урывками, когда находился подходящий учитель, когда Рекс был здоров и когда у Доры оставалось свободное время от охоты, стрельбы в цель и катания.

Единственное, чем она занималась серьезно, было пение. Этого потребовала Джи, и она же нашла учителя, который раз в неделю приезжал из Лондона. Голос девушки обещал быть великолепным, и у нее был очень развит музыкальный вкус.

Для Тони она пела что угодно, без разбора; он слушал ее, сидя за стаканом портвейна, и шумно выражал свой восторг, а Пемброк критиковал ее исполнение.

Рекс и Джи имели преимущество в том смысле, что слушали вещи, которые она сама больше всего любила, – испанские песни и романсы Грига, Лассена, Шаминада.

Учитель пения Кавини, приезжавший еженедельно в Гарстпойнт, приходил в восторг от голоса Доры. Он говорил Джи:

– Это божественный голос, вы понимаете, – в нем есть все. За нее не боишься… Какая потеря для оперы! Это преступление, это грех не использовать такой голос!

Джи не спорила; конечно, ее племянница, хотя она была таковой только по удочерению, не могла петь публично; об этом не стоило и разговаривать.

Рекс спросил Дору:

– Хотела бы ты петь в опере?

Дора, злившаяся по поводу неудачного нового платья, рассеянно ответила:

– Пожалуй, это было бы интересно. В особенности петь Кармен или Миньону… Ах, этот портной – он просто сумасшедший!

– Перестань сердиться, – сказал Рекс.

Он не пользовался таким блестящим здоровьем, как Дора; ему часто нездоровилось, он чувствовал себя разбитым. Он терпеть не мог быть больным и, когда это случалось, всегда бывал в плохом настроении.

Отец иногда случайно заходил к нему и начинал говорить, что ему надо закалиться и ходить как можно больше, на что мальчик вяло отвечал: «Хорошо, отец».