Оливия Уэдсли - Миндаль цветет

– Тони, подожди немного, не разъединяй телефона, – попросила Ион; ей хотелось сказать ему что-нибудь, посоветовать. – Как ты думаешь, уж не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья? – наконец проговорила она.

В общем, им нечего было сказать друг другу. Ион провела бессонную ночь и в семь утра уже опять звонила в Гарстпойнт.

Известий не было.

Страшное раздражение против Пана и Доры поднималось в ней; она негодовала, но, как все подобные ей женщины, никому не высказывала своего настроения. В восемь часов вновь позвонил телефон; незнакомый мужской голос спросил:

– Это миссис Лассельс?

– Да, я – миссис Лассельс.

– С вами говорит доктор Холькот. Я звоню из своего дома около Мур-Грина, деревни между Годальмингом и Петворсом. Если можете, приезжайте немедленно. Ваш брат, мистер Гревиль, серьезно заболел.

– Сейчас выеду. Кто с ним?

Последовала короткая пауза, потом голос ответил:

– Одна леди.

Телефон разъединили. Ион сказала мужу, чтобы он вызвал Тони, пока она будет одеваться. Соединение дали очень быстро. Голос Тони ответил:

– Дора здесь. Пан прошлой ночью убит копытом лошади.

– Я еду, – машинально ответила Ион.

Ничто не могло предотвратить следствия. Гостиница «Барлей-Моу» и маленькая деревушка стали знамениты. Миссис Ло, жена хозяина гостиницы, неутомимо рассказывала каждому все, что произошло. Портреты Доры фигурировали во всех грошовых газетах, и там же печатались подробности всего дела, потом появились опровержения и вновь заметки, пока не погас интерес ко всей этой истории.

Все это время самолюбие Ион жестоко страдало, но, чтобы никто этого не замечал, она продолжала бывать везде, где только могла, до окончания траура по Пану, наружно храня спокойствие. В городе она оставалась до того срока, когда она обычно уезжала. Конец июня Доре тоже пришлось пробыть на Берклей-сквер для устройства каких-то дел.

В Гарстпойнте она проводила свои дни, как в тюрьме. Тони почти не разговаривал; Джи хворала; даже прислуга как-то косо посматривала на нее.

В общем, никто не знал, что произошло в ту ночь в гостинице, но, как обычно бывает в таких случаях, люди верили тому, во что им хотелось верить, то есть в худшее.

Ион держала себя с Дорой насколько могла любезно, но перенесенные ею волнения отозвались и на ней. Ее прежняя веселость сменилась какой-то горечью, и Дора чувствовала, что она никогда не простит ей этого «семейного скандала». Это был один из трех грехов, которых не прощают. В конце концов Дора перестала интересоваться тем, что думает о ней Ион или кто бы то ни был. Как это часто случается после перенесенных потрясений, она переживала период полной безучастности ко всему окружающему.

На душу ее как бы легло темное покрывало, и во всем теле она ощущала смертельную усталость.

Иногда по ночам она просыпалась, в памяти ее воскресало все пережитое, и она опять испытывала острое горе, которое в первую минуту чуть не лишило ее рассудка. Она видела перед собой бледное лицо Пана, такое прекрасное в гробу, и ей казалось, что она опять, как тогда, глядит на него долгим, прощальным, последним взглядом.

Ион настояла на том, чтобы она вновь занялась музыкой.

– Ведь надо же что-нибудь делать!

Кавини, хитрый, как все добившиеся некоторой известности итальянские или французские буржуа, заинтересовался Дорой; ее происхождение интриговало его.

Как-то во время урока он стал подтрунивать над ее небрежностью.

– Не все ли равно? – мрачно сказала Дора. – Может ли кого-нибудь интересовать, что я делаю или что произойдет со мной хотя бы через сто лет?

Ничто теперь ее не интересовало, и никому она не была нужна. Тони почти не разговаривал с ней; к Ион нельзя было подойти. Грех Доры был непростителен.

Когда она взглянула на Кавини, внезапная мысль озарила ее.

В течение долгих недель она искала какого-нибудь исхода, и вдруг ей показалось, что она нашла его.

Кавини просматривал какие-то ноты. Услышав ее слова, он повернул голову и снисходительно усмехнулся.

– Кто говорит о том, что будет через сто лет? – сказал он. – Я говорю о нынешнем дне и о том, что вы пренебрегаете вашим голосом. О женщины, никто не имел бы ничего против вашей сентиментальности, если бы она не отзывалась так на вас самих! Что-то случилось с вами, и вот вы уже отказываетесь подумать о самом прекрасном даровании, которым только может быть наделена женщина. Боже, до чего это безрассудно! Если не удалось одно, почему не взяться за другое? Ничто не дает такого удовлетворения в жизни, как искусство. А вы – у вас такой голос, который приведет вас, куда вы только захотите!

Дора отрывисто рассмеялась.

– Ну, так ведите его… и меня тоже, – ровным голосом сказала она, но два ярких пятна загорелись на ее щеках.

Кавини сердито сказал:

– Я не понимаю.

– Ну, конечно. Большинство людей, когда у них требуют подтверждения их слов на деле, берут их обратно.

– Какие слова? – воскликнул Кавини.

Дора поднялась и стала около рояля.

– Вы только что сказали, что, если не удалось одно, надо взяться за другое и что нас ничто не удовлетворяет так, как искусство. Вы верите в мой голос. Ну, так возьмите его и меня и подготовьте нас обоих для сцены.

Глаза Кавини на миг блеснули, и он сказал:

– Вы все шутите, сеньорина. А как же ваши родственники?

– Я сама по себе, – медленно сказала Дора, и в первый раз в жизни эта истина стала для нее очевидной.

Внезапно горькие слезы наполнили ее глаза. Смотря сквозь них на Кавини, она спросила:

– Хотите вы взяться за это?

В голосе ее звучал вызов.

Кавини развел руками, как бы прося пощады. Его практичный ум уже взвешивал возможные убытки и барыши от этого предприятия.

Она стояла перед ним, и луч солнца нежно касался ее волос. Ее лицо, на котором лежал отпечаток грусти, казалось одухотворенным. Кавини не выдержал; восхищение настоящего артиста заговорило в нем сильнее всех прочих соображений. Наконец-то будет молодая Мими, стройная, увлекательная, страстная… и Луиза, и Кармен, и героиня вагнеровских произведений…

Он схватил обе ее руки.

– Да, и да, и да! – воскликнул он с влажными блестящими глазами, уже видя в воображении ее грядущие триумфы.

– В таком случае, – спокойно сказала Дора, – я желаю тотчас покинуть Англию.

– Но, милый Тони, ты не можешь помешать ей, – сказала Ион.

Она сидела рядом с ним на краю кушетки, на которой он лежал, поправляясь после болезни. По требованию врача он должен был низко класть голову и ворочался, ища более удобного положения.

Его громоздкая фигура горой вздымалась под складками пестрого китайского халата.

– Не принимай это слишком близко к сердцу.

Тони ничего не ответил. Между ним и Дорой произошел бурный разговор; он сделал неудачную попытку отговорить ее от намерения и с тех пор упорно молчал. Дора продолжала бывать у него, но он ее не замечал. Оба были страшно несчастны, но оба не хотели отступить от своего решения, а Ион, сама страшно раздраженная, служила им как бы буфером.

Все планы Доры были уже готовы к исполнению; через неделю она должна была выехать в Париж. Тони пока об этом ничего еще не знал и продолжал упрямо цепляться за мысль, что она ничего не в состоянии будет сделать, если он оставит ее без денег.

Он держал этот ресурс в секрете, предполагая воспользоваться им лишь как последним оружием.

Одетая в полотняное платье для прогулок, Дора вошла вечером к Тони в то время, как Ион сидела в его комнате. Обе женщины казались утомленными. Дора волновалась, сознавая, что она должна сообщить Тони о своем отъезде; Ион была утомлена событиями, которые требовали от нее необычайного для нее терпения.

Она зажгла папиросу и протянула свой портсигар Доре. Через открытое окно слабо долетел гул с Пиккадилли; деревья в сквере были покрыты слоем серой пыли. День был душный; воздух был накален летней жарой.

Темные глаза Ион вопросительно и даже сочувственно остановились на Доре. Лично она считала, что ее намерения были вовсе не так безрассудны. Доре невозможно было при создавшихся условиях продолжать прежнюю жизнь в Гарстпойнте. По тем же основаниям ей нельзя было думать и о замужестве. Должна же была она искать способ, чтобы забыть пережитое и так или иначе устроить свою жизнь!