Продолжительный осмотр ее уборной, теснота, жара, чрезмерный свет – все это еще более укрепило его в этом мнении. Он смотрел на фотографии – все с надписями: «ваш навеки», «драгоценной Долорес», – на глупые, подаренные на счастье безделушки вроде черных кошек, подков, старых гвоздей и других ничего не значащих предметов, на разбросанные повсюду вещи; обратил внимание на запах жирных гримировальных красок, смешанный с сильным ароматом цветов и любимого Дорой жасмина, и нашел, что ни одно человеческое существо не может жить добровольно в такой атмосфере, не может любить ее.
Он отправился в казино, заказал в ресторане самый лучший ужин, какой только мог придумать, и стал терпеливо ожидать в автомобиле у театрального подъезда.
Дора выбежала к нему, одетая в платье с замечательной зеленой отделкой, на которой порхали серебряные птицы. Она тоже была взволнована. На нее, как и на него, нахлынули воспоминания; появление Тони и его отношение к ней дали ей почувствовать, что она еще принадлежит к его миру. Она попыталась подумать о своей настоящей среде и должна была сознаться, что не чувствует к ней симпатии.
Но когда Тони стал уговаривать ее бросить сцену и вернуться домой, она почувствовала, что ее новая жизнь все-таки имеет для нее большую прелесть. Она сознавала, что не будет в силах от нее отказаться; внезапно это встало перед ней с удивительной ясностью. Она слишком обожала аплодисменты, всю внешнюю сторону своего успеха; сознание своей власти над толпой было для нее неиссякаемым источником наслаждения.
Она уклонилась от прямого ответа, и Тони подумал: «Пусть обсудит и решит». Это было его излюбленным способом действия в затруднительных случаях.
Письмо Саварди понравилось ему; он с интересом ожидал прибытия этого завоевателя.
Когда тот явился и Тони близко познакомился с ним, он решил, что это вполне подходящий человек. Саварди пришелся ему по сердцу; он не заметил в нем никакой хитрости, а видел перед собой только хорошо сложенного молодого человека, который страстно желал жениться на Доре, имел доходы и имя, несомненно, хорошо ездил верхом, охотился и был бы ему хорошим помощником в этих двух важных предметах.
А Саварди в это время думал: «Он ничего не заподозрил; он достаточно глуп для этого. Слава Богу, что он явился не слишком поздно».
Он провел скверную ночь, проклиная себя и свою несчастную звезду. Рексфорд ласково принял и ободрил его.
Оставалось ждать, что скажет Дора.
– Она завтракает у меня, – сказал Тони, – оставайтесь тоже.
Вошла Дора, совсем не похожая на примадонну; она была вся в белом, в соломенной белой шляпе на голове и без всяких драгоценностей, исключая нитки жемчуга, подаренной ей Тони.
– Вот, дорогая моя, – сказал Тони, целуя ее, – к тебе гость.
Дора подняла глаза на Саварди, и его сердце безумно забилось.
Он сильно побледнел.
Когда Тони вышел «за сигарами», Саварди побледнел еще больше; лицо его выражало борьбу гордости и упрямства.
Внезапно он опустился перед нею на колени.
– Дора, я только что просил у лорда Рексфорда вашей руки.
Он остановился, не будучи в силах продолжать, но взгляд его был устремлен на нее; она заметила, что его губы дрожат.
И неожиданно ей стало жаль его. Она ждала этой минуты, чтобы сделать ее минутой своего торжества, и вдруг это желание покинуло ее.
Саварди прошептал едва слышно:
– Матерь Божья, как я люблю вас!..
Это звучало, как молитва, но Дора знала, что эти слова имеют чисто мирской смысл, и, странным образом, в этот момент она увидела в Саварди что-то детски просительное.
Может быть, он заметил, что взгляд ее стал мягче, только он наклонился, нежно обнял ее и потом, подобно буре при ясном небе, поцеловал с такой страстностью, что она почувствовала, что лишается сил. Через мгновение она услышала, как Саварди прерывающимся голосом повторил:
– Ответ, ответ…
Он задыхался, точно после быстрого бега.
– Откройте глаза, моя дорогая, – и последовал целый поток испанских нежных слов.
Его голос, такой страстный, полный такого обожания, помимо ее воли тронул ее. Так приятно было опять быть любимой, хотя и не любя, и чувствовать себя победительницей… ведь победа – такой бальзам для наших ран. А Саварди такой… и она ведь так одинока…
– Моя красавица, моя, моя, моя… – заикаясь, твердил Саварди, и внезапно он склонил голову на их соединенные руки.
И каким-то образом оказалось невозможным сказать «нет», хотя она сознавала, что действует под влиянием этой минуты, под влиянием просящей, великолепной, настойчивой молодости Саварди.
Он поднял голову, улыбнулся ей и с внезапной переменой настроения, которая была так привлекательна в нем, сказал:
– До вашего появления я не имел понятия, что можно хотеть жениться.
Дора заглянула в его синие, окруженные густыми ресницами, глаза:
– У вас есть родственники в церкви и в дипломатии? – серьезно спросила она.
– Ну, конечно…
Она не опустила глаз; ее образ мыслей был так чужд ему, что он не чувствовал тонкого упрека в ее словах.
Он встал с колен, пылко обнял Дору и стал целовать ее, как она потом, задыхаясь, сказала ему, «слишком по-испански».
Он рассмеялся, глядя ей в глаза.
– Я поцелую вас «по-английски», – сказал он и едва коснулся своими губами ее щеки. – Вот так!
Он остался завтракать, потом остался до чая. Дора и Тони должны были на другой день у него обедать; они еще не знали, что значит испанская помолвка, и узнали это только в течение будущей недели.
Между тем Саварди нравился Тони все больше и больше. Никакие влюбленные в мире не умеют быть так рыцарски внимательны, так корректны, как испанцы, и все это весьма нравилось Тони.
Между ним и Саварди был решен вопрос, – хотя они его и не обсуждали, – что Дора тотчас после свадьбы уйдет со сцены. Они были убеждены, что эти два события должны последовать одно за другим, «как ночь следует за днем».
Если у Саварди и были сомнения по этому вопросу, он их не высказывал.
Саварди усердно ухаживал за Дорой, стараясь предоставить ей все, что было в его власти, – ласки, обожание, лесть, роскошные подарки. Ее везде приветствовали; присутствие Рексфорда придало ей новый престиж.
Дора не думала, не допускала себя до размышлений. Она позволяла Саварди любить себя, и сама поддавалась обаянию его любви, его ненасытной молодости. Жизнь ее за последние два года была грустна и одинока; Саварди сумел пробить дорогу к ее сердцу, и если ему не удалось зажечь огонь на этом алтаре, то на нем все же светилось слабое отражение пламени, пылавшего в его собственном сердце.
Женщины выходят замуж и из-за меньшего. Дора любила в нем его стремительность, его веселость, его мужественность, те качества, которые нравятся женщине потому, что они заставляют ускоренно биться пульс, выбивают жизнь из ее обычной колеи.
Втайне Дора не оставляла намерения продолжать свою сценическую карьеру. Она предвидела, что предстоит борьба, и надеялась, что она будет решена до свадьбы, так как она была убеждена, что после этого события борьба может дать обеим сторонам только половинную победу.
Случайное замечание Саварди привлекло ее внимание. Как-то вечером он перед уходом целовал ее на прощанье, и этот «последний» поцелуй так затянулся, что, казалось, он продлится до утра. Саварди сидел на диване, держа ее руки и ласково целуя ее, и вдруг сказал, прижавшись своими губами к ее волосам:
– Dias! Жизнь ужасно тяжела и трудна. Мне хотелось бы запереть вас, чтобы никто, кроме меня, не мог смотреть на вашу красоту.
Он говорил совершенно серьезно; его синие глаза жадно смотрели на нее.
– Мне было бы душно, моя душа задохнулась бы в такой жизни, – сказала Дора.
Он положил свою холодную руку ей на плечо.
– Но мы должны всецело принадлежать друг другу; вы вся будете моею.
– Ах, мы должны…
Она почувствовала холодный ужас. Предстоящая борьба больше не рисовалась ее воображению только неприятной, отчасти даже забавной. Она знала теперь, что это будет вопрос величайшей серьезности.
Бесполезно было рассчитывать на помощь Тони: его взгляды были ей известны. Оставалось только взять назад свое слово.
Аверадо ускорил ее решение, спросив ее, как она думает поступить; у нее был с ним контракт, согласно которому она была связана еще на пять лет.