Эльза Вернер - Мираж

В настоящую минуту это счастье и довольство немножко шумно давали о себе знать. В столовой, двери которой выходили в сад, бесилось потомство доктора: трое здоровых, краснощеких мальчуганов с курчавыми головами и карими глазами. Старший запряг младших братьев и, натягивая длинные вожжи, погонял лошадок кнутом и громкими «но»!. Запряжка бешено носилась вокруг стола и стульев, а при случае и через стулья, и наполняла комнату гамом, смехом и радостными криками.

В самый разгар этого шума и суматохи появились родители; буйная ватага чуть не сшибла их с ног. Если Бертрам стал лишь несколько плотнее, но в общем оставался таким же, каким был десять лет назад, то его жена изменилась гораздо более заметно. Никто не узнал бы в этой маленькой цветущей женщине, буквально пышущей здоровьем, прежней бледной, болезненной Зельмы, едва решавшейся от робости поднять глаза и говорившей только с разрешения строгой золовки. Она была все еще очень миловидной, хотя ее фигура имела некоторую склонность к полноте; хорошенький кружевной чепчик на белокурых волосах и модное, со вкусом сшитое платье шли ей во всяком случае больше, чем прежнее траурное одеяние. От робости тоже не осталось и следа, судя по тому, с какой завидной энергией она приступила к усмирению своих чад.

— Не угодно ли вам будет успокоиться, сорванцы? Подняли такой гвалт, что собственного голоса не слышно!

— Смирно! — скомандовал в свою очередь отец. — Слушай! Руки по швам! Равняйсь!

Команда была выполнена в точности: мальчуганы выстроились в ряд, и старший отдал честь кнутом.

— Молодцы! — похвалил отец. — Умеют стоять смирно!

— Две минуты, — возразила Зельма, — а потом опять пойдет катавасия. Ты даешь им слишком много воли, скоро их невозможно будет унять.

— Ничего, ты уймешь; они чувствуют к тебе гораздо больше почтения, чем ко мне, — сказал доктор. — Бегите в конюшню, мальчишки, скажите Зеппу, чтобы запрягал и подъезжал к саду… Марш!

Поручение было принято с истинным энтузиазмом. Трое мальчуганов бросились в сад и взапуски помчались к конюшне.

Бертрам с женой остались одни.

— Ну, можно отдохнуть от шума, — сказал он. — Я еду к леди Марвуд, так как обещал быть у нее в двенадцать. Интересно посмотреть, что вышло из красивой девушки, которую мы видели в Луксоре. Ты помнишь ее, Зельма?

— Еще бы! Я уже видела ее вчера, когда она проезжала мимо нас; но она была под густой вуалью, я не могла рассмотреть ее лицо. Ты думаешь, она серьезно больна?

— Кажется, потому что она позвала меня в первый же день и устроилась в Кронсберге надолго; вилла нанята на все лето. Впрочем, знатные дамы часто только от скуки воображают себя больными. Посмотрим. Я могу сообщить ей приятную новость; она, вероятно, еще не знает, что здесь Зоннек. Он сам сказал мне, что отношения между ними прервались уже несколько лет тому назад.

Зельма села и задумчиво опустила голову на руки.

— Что ты скажешь о помолвке Зоннека?

— Я сказал: «Браво!» Жениться — это самое лучшее, что он может сделать теперь, когда решил остаться в Германии. А Эльза — тоже умница, что идет за него, потому что лучшего мужа ей не найти.

— Ты думаешь, что она добровольно согласилась? Наверно, дедушка приказал; этот эгоист ни на минуту не задумается отдать ее старику, потому что тот — его друг.

— Старику! — с недовольством повторил Бертрам. — По-моему, Зоннеку это название не подходит; он интереснее целой дюжины наших молодых людей, особенно для такой девушки как Эльза.

— Ей восемнадцать, а ему — пятьдесят четыре.

— Зато он — Лотарь Зоннек! Для него годы ничего не значат. Эльза будет носить имя, известное всему миру, и занимать положение, которому позавидует не одна девушка.

— В таком случае это — не больше чем брак по расчету. Любить его Эльза не может.

— Почему же? — воскликнул доктор. — Вероятно, ты хочешь сказать, что каждая помолвка должна происходить при таких романтических условиях, как было у нас с тобой? Это — другое дело; я был вынужден из-за тебя вести борьбу с твоей любезной золовкой и вступить в форменный заговор с Эрвальдом. Помнишь, как он целый час просидел с несчастной Ульрикой на горячем песке ради того, чтобы дать мне время объясниться тебе в любви в развалинах карнакского храма? Да, да, нелегко мне все это далось!

— Что? Объяснение в любви или борьба? — спросила Зельма.

— И то, и другое, потому что это объяснение было своего рода скачкой с препятствиями, — смеясь ответил ей муж. — Однако что тебе пишет Ульрика? Ты ведь получила письмо из Мартинсфельда. Продали его наконец? С железнодорожным обществом шутки плохи. Надеюсь, угроза пустить в ход принудительные меры подействовала?

— Да, Ульрика продала Мартинсфельд неделю тому назад. Она до последней минуты упиралась и никогда не согласилась бы добровольно. Она, кажется, совсем в отчаянии.

— Глупо! — с досадой сказал Бертрам. — Не возиться же ей с хозяйством до глубокой старости, а такой цены, какую ей дало общество, ей никто бы не дал. Каждый считал бы эту продажу особенной удачей, а она еще жалуется.

— Мне жаль ее, — сказала Зельма. — Пока она хозяйничала, у нее было хоть какое-нибудь дело, цель жизни; теперь же этого нет, а другое имение она едва ли купит; она ведь всеми фибрами своей души была привязана к Мартинсфельду, принадлежавшему еще ее отцу. По вине резкого характера у Ульрики нет друзей, она совершенно одинока, и ей предстоит холодная, безотрадная старость. От ее письма веет буквально отчаянием. Как ты думаешь, Адольф? Мне хотелось бы пригласить ее погостить. Ты ничего не имеешь против?

— Почему же не пригласить? — засмеялся Бертрам. — Я не боюсь твоей сердитой золовки, и, кажется, нечего уже опасаться, чтобы ты попала опять под ее начало. Если она уж слишком забуянит, я любезнейшим манером спроважу ее восвояси. Ты знаешь, я на это мастер.

Разговор оборвался, потому что подъехал экипаж, которым правили все трое мальчуганов. Началось веселое прощание с отцом, а потом вся банда повисла на матери, и компания с гвалтом и хохотом отправилась из столовой в соседнюю комнату. В доме Бертрама всегда было весело.

В этом году Кронсберг рано имел удовольствие принимать знатных гостей. Обычно в это время приезжали лишь небогатые люди, которых отпугивала дороговизна в разгаре лечебного сезона; то обстоятельство, что такая богачка, как леди Марвуд, приехала уже в мае, было исключительным случаем. Что она была очень богата — доказывало следующее. Она не только наняла самую красивую и дорогую виллу на курорте, но прислала вперед человека, который устроил все сообразно с ее привычками и вкусами; за ним прибыли экипажи и лошади, затем целый штат прислуги, и, наконец, явилась сама миледи. Весь дом был густо населен ради одной женщины, жизнь была устроена на широкую ногу, как бывает только у коронованных особ.

Было около полудня, когда Лотарь Зоннек вошел в дом и передал свою визитную карточку лакею. Не успели его ввести в приемную, как боковая дверь уже открылась, и появилась леди Марвуд.

— Господин Зоннек, какая неожиданная радость! — воскликнула она, протягивая ему обе руки. — Как удивительно, что вы тоже в Кронсберге, и судьба опять сводит нас в далеких германских горах!

— Через десять лет, — прибавил он, горячо пожимая ее руки. — Вы видите, я пользуюсь правами старого знакомого и врываюсь к вам в первый же день вашего приезда, миледи.

— Ради Бога, забудьте этот титул! — горячо возразила она. — Для вас я всегда буду Зинаидой, так же как вы для меня — старый, дорогой друг. Садитесь сюда, поговорим! Почему вы в Кронсберге? Лечитесь? Я читала, что болезнь вынудила вас вернуться в Европу. Это правда?

Она сыпала вопросы один за другим, не дожидаясь ответа. Усадив гостя рядом с собой на диван, она начала оживленный разговор, который Зоннек охотно поддерживал; но его глаза вопросительно и пытливо были устремлены на лицо красивой дамы, которой он не видел с тех пор, как простился с ней в Луксоре.

Из молоденькой девушки с кротким, мечтательным личиком вышла ослепительная, уверенная в себе красавица. Зинаида стала гораздо красивее, чем была прежде, но той своеобразной, немножко меланхолической прелести, которой веяло от нее, тогда молодой девушки, не было и следа теперь, когда она стала блестящей светской дамой. Ее речь искрилась остроумием и живостью, но в ней было что-то беспокойное, неровное; она перескакивала с одного предмета на другой, и все в ней говорило о крайнем нервном возбуждении.