— Я ехала всю ночь и наняла на станции экипаж, — объяснила Ульрика. — Прикажи взять у извозчика вещи.

Она говорила прежним повелительным тоном; однако Зельма приветливо поздоровалась с золовкой, помогла ей снять пальто и шляпу и распорядилась, чтобы горничная отнесла вещи приезжей в назначенную ей комнату.

Тем временем Ульрика осматривала гостиную, убранную со вкусом и уютно, и сухо заметила:

— У вас очень по-барски; в Мартинсфельде было проще. И вы даже завели чернокожего лакея. Я воображала, что еду в немецкий христианский дом, а первое, что я увидела, был черный, как ворона, язычник, какие сотнями бегают на берегах Нила. Он оскалил зубы и хотел взять у меня саквояж, где у меня лежат деньги, но я пригрозила ему зонтиком так, что он отскочил, как ошпаренный.

— Это Ахмет Эрвальда, — засмеялась Зельма. — Я писала тебе, что у нас гостят два знаменитых путешественника — Зоннек и Эрвальд. Ахмет — предобродушный и преуслужливый человек; он хотел только понести твой саквояж.

— Все равно, я никому не позволю вырывать у меня вещи из рук, — заявила старая дева, — а этому вороватому африканскому сброду я и подавно не доверяю. Но дай же взглянуть на тебя, Зельма!.. Мы ведь не виделись десять лет.

Она окинула взглядом маленькую цветущую женщину, которая со своим розовым, улыбающимся лицом отличалась, как небо от земли, от бледной, запуганной вдовы покойного Мартина. Зельма тоже только теперь как следует рассмотрела золовку. Ульрика не похорошела за истекшие годы; она стала только еще костлявее и гораздо старше. Одинокая жизнь в Мартинсфельде неблагоприятно отразилась на ней, потому что если прежде она отличалась властолюбием и грубостью, то теперь в ней сквозили горечь и озлобление, которые тотчас же и проявились.

— Тебе хорошо жилось, это видно, — сказала она угрюмым тоном. — А мне — нет. У меня отняли мой Мартинсфельд; ты знаешь, меня вышвырнули из-под родного крова, и теперь я без приюта.

— Но тебе ведь не было надобности сейчас же расставаться с имением, — возразила Зельма. — Тебе хотели оставить его до осени и даже до весны.

— Ты думаешь, это было бы для меня удовольствием? — гневно воскликнула Ульрика. — Стану я работать еще целый год, когда знаю, что дом будет снесен, чтобы дать место этой проклятой железной дороге! Уж если я должна уйти, то лучше уйти сейчас же.

Зельму покоробило от этого грубого тона, и ей пришло в голову, что она поступила очень необдуманно, пригласив золовку. В эту минуту в соседней детской раздался крик; к нему присоединились голоса двух спорящих мальчиков и грохот опрокинутого стула.

Это привлекло внимание Ульрики.

— Что это? — спросила она. — Что-нибудь случилось?

— Нет, это мои мальчишки, — с полнейшим душевным спокойствием объяснила Зельма. — Подрались, как обычно.

— И ты это допускаешь? — спросила возмущенная золовка.

— Отчего же нет? Это в натуре у мальчиков, и Адольф говорит, что это — очень здоровая гимнастика. Только так шуметь им не полагается; сейчас я их усмирю.

С этими словами Зельма спокойно встала и открыла дверь в соседнюю комнату. Ее предположение оказалось точным. Старшие мальчики, только что вернувшиеся из школы, увидев новую игрушку младшего брата, тотчас захотели испробовать ее; брат, конечно, воспротивился и начал храбро отстаивать свою собственность, когда же сила взяла верх, поднял громкий вопль о помощи; другие же два, в свою очередь, перессорились из-за отнятой дудки, и из мальчиков мигом образовался клубок; все трое с увлечением тузили друг друга. Мать схватила старшее чадо правой рукой, второе — левой и каждому дала по звонкому шлепку; затем она подняла младшего сына, барахтавшегося на полу, и, наконец, отчитала всех троих.

— Неужели вы не можете и минуту вести себя тихо? Что подумает о вас чужая тетя, которая только что приехала? Вам не стыдно?

Новость подействовала; мальчики моментально успокоились и обратили все свое внимание на чужую тетю, которую ждали только к вечеру и которая вдруг уже приехала. «Тетя» стояла на пороге, неподвижная, чопорная, и следила за тем, как энергично молодая женщина наводила порядок.

— Нечего сказать, ты переменилась! — выговорила она, наконец.

— Да, с тремя такими сорванцами поневоле забудешь кротость, — сказала Зельма. — Ступайте, поздоровайтесь с тетей и будьте умниками.

Мальчики повиновались, и все трое — Адольф, Эрнст и Ганс — были представлены по всей форме. Ульрика зорко оглядела каждого, пожала плечами и с сожалением сказала:

— Все в отца, точка в точку! То-то и вышли буяны! Впрочем, Зельма, ты знаешь, я терпеть не могу детей, держи их от меня подальше.

Однако это было легче сказать, чем сделать; мальчики обсели новую тетю со всех сторон и стали пробовать завязать с ней знакомство. Они с необыкновенной серьезностью, как о чем-то весьма важном, сообщили ей, что у них в доме живут два дяди из Африки и еще Ахмет… он — не дядя, но тоже приехал из Африки.

Настойчивым напоминанием об этой ненавистной стране пустынь они привели Ульрику в самое отвратительное расположение духа; наконец, когда маленький Ганс наивно спросил: «Ты тоже из Африки?» — ее терпение лопнуло.

— Нет, я из Померании! — со злостью фыркнула она, делая самую свирепую физиономию, какую только умела.

Мальчик сначала посмотрел на нее с недоумением, но, должно быть, нашел ее тон и лицо чрезвычайно комичными, потому что громко, искренне рассмеялся; двое старших принялись вторить ему, и вокруг новой тети, умеющей так забавно шутить, поднялось настоящее ликование.

— Эта шайка еще и потешается надо мной! — рассердилась старая дева и хотела вскочить, но Ганс бесцеремонно вскарабкался к ней на колени и удобно уселся, а двое старших блокировали ее справа и слева.

Ульрика никогда не имела дела с детьми; они робко сторонились неласковой, бранчливой дамы; доверчивость мальчиков до такой степени ошеломила ее, что она даже не пыталась обороняться и встать. Так и застал ее вошедший Бертрам, уже узнавший о ее приезде. Он приветствовал ее с обычной веселостью:

— Здравствуйте, фрейлейн Мальнер! Сидите, пожалуйста! Это так мило с вашей стороны, что вы занялись моими мальчуганами.

— Это они занялись мной, — ответила Ульрика и сделала попытку стряхнуть с себя назойливых малышей, но это удалось ей лишь отчасти; Ганс удержал позицию и энергично заявил:

— Я хочу сидеть у тебя на коленях.

К удивлению, тетя не протестовала, но не в силах была заставить себя вежливо обойтись со своим старым врагом, хотя в настоящее время была гостьей в его доме; ее тон менее всего можно было назвать дружелюбным, когда она сказала:

— Ваша жена пригласила меня, но нравится ли это вам — я не знаю.

— То, что делает моя жена, мне всегда нравится, — учтиво ответил Бертрам. — Кроме того, вы знаете, как высоко я всегда ценил вас. Итак, вы продали Мартинсфельд?

— Его отобрали у меня самым подлым образом, — поправила его Ульрика с крайним раздражением.

— Вы говорите так, будто его у вас в самом деле отняли или украли, а между тем вы получили за него хорошую цену, почти вдвое против настоящей стоимости, и, собственно говоря, должны были бы радоваться.

— Радоваться? — сердито возразила старая дева. — Вы думаете, я продала бы за какую бы то ни было цену родовое имение, если бы мне не грозили принудительными мерами? Что я буду делать с этими деньгами?

— Завещайте их моим мальчикам, — посоветовал доктор. — Это будет очень полезное вложение.

Ульрика подозрительно посмотрела на него.

— Может быть, вы потому и пригласили меня?

— Единственно потому! Честь имею представить вам семейство Бертрамов, жаждущее наследства, — и доктор расхохотался так же неудержимо весело, как бывало раньше.

Зельма тоже засмеялась, а на мальчуганов смех всегда действовал заразительно.

Ульрика резким движением спустила с колен Ганса и, вскочив, с негодованием проговорила:

— Вам, кажется, очень весело! У вас всегда такой хохот?

— Почти всегда. Видите, я все так же «возмутительно весел», как был в Луксоре, а мои мальчики в этом отношении пошли в отца.

Зельма вмешалась в разговор, предложив проводить гостью в ее комнату. Мальчики поспешили принять участие в переселении тети; Адольф схватил саквояж, Эрнст — зонтик, а маленький Ганс вцепился в платье Ульрики и во все горло заорал: