Глубоко в долине еще волновалась белая завеса, разрываясь и тая в лучах солнца. Из нее выступил сперва замок с башнями и зубцами, затем лежащий ниже старый город со стенами и остроконечными крышами, но все это в румяном свете утра казалось каким-то незнакомым, неземным, как будто отделялось от почвы и было лишь светлым призраком, готовым расплыться подобно алым облакам на небе. Это был не Кронсберг, а сказочный город, окутанный золотистой дымкой; у его ног плескалось море, над ним высились горы, утопавшие в снежном блеске. Это было далекое, доступное лишь взору призрачно-прекрасное видение.
Разговор смолк. Эльза встала и стояла рядом с Эрвальдом, перегнувшись вперед; затаив дыхание, она смотрела на картину, расстилавшуюся у ее ног; ее глаза блестели, точно вместе с проснувшимися воспоминаниями в них попал луч солнца из страны ее детства, и в улыбке, появившейся на всегда сурово сжатых губах, было что-то напоминавшее прежний веселый детский смех.
Пробуждение было близко. Рейнгард с какой-то безумной радостью наблюдал за этим. Теперь он хотел разрушить чары во что бы то ни стало, хотел опять увидеть очаровательную упрямицу, «злое, прелестное маленькое создание», которое он взял на руки и поцеловал, уходя из дома Осмара, чтобы никогда больше не переступать его порога.
— Фата-моргана! — повторил он все тем же странно притягивающим к себе голосом, но теперь уже не сдерживая в нем страсти. — Верно, вы слышали древнюю сагу пустыни о чудесной светлой стране, где в недосягаемой дали живет счастье? Никогда нога смертного не ступала в нее, и все, кто стремится проникнуть туда, погибают, падая без сил на горячий песок среди могильного молчания страшной пустыни. Меня это никогда не пугало; ведь манящие демоны пустыни, джины, склоняются под конец над людьми, погибающими в погоне за ними. Я, не задумываясь, отдал бы жизнь, если бы знал, что один только раз заключу в объятья великое, безграничное счастье, о котором столько мечтал, а потом умру!
Опять перед Эльзой был прежний пылкий Рейнгард. Точно таким стоял он тогда под пальмами, когда крикнул миражу свое ликующее: «Иду к тебе!» Эльза молча, но с пылающими щеками слушала эти фантастические, опасные мечты.
Великое, безграничное счастье! Это понятие было чуждо ей. В жизни, которую она вела до сих пор, для него не было места, а то, что давала ей любовь Лотаря, было чем-то совсем-совсем другим. Она не знала страстного томления и борьбы, но в эту минуту поняла их по наитию; слова Рейнгарда будили эхо в ее груди.
— Вы хотели тогда добраться до этой волшебной страны, — тихо сказала она. — О, я помню!
— В самом деле? Вы помните? — возбужденно воскликнул Рейнгард. — Да, я рассказывал девочке сказку; я хотел взять маленькую Эльзу с собой на лошадь и лететь с ней в пустыню, мчаться день и ночь без отдыха, пока мы не достигли бы царства фата-морганы. Девочка верила сказке и радовалась. Я взял ее на руки, поднял высоко в воздух и поцеловал!
В его словах слышался неудержимый, бурный восторг. Испугал ли Эльзу этот порыв или жгучий луч, блеснувший в темных глазах Эрвальда, только она внезапно отшатнулась, точно от чего-то страшного. Свет, озарявший ее лицо, потух; она выпрямилась и сказала холодно и серьезно:
— Эта девочка — теперь невеста вашего друга; вы, кажется, забыли это?
Он вздрогнул. Да, он все забыл в эту минуту, все, даже друга и его только что заключенную помолвку.
— Прошу извинить меня, — сказал он, быстро овладевая собой. — Не думаю, чтобы для Лотаря было что-нибудь оскорбительное в том, что я напомнил его невесте о ее раннем детстве.
Эльза промолчала. Не слова Рейнгарда наполнили ее душу этим загадочным страхом, а его тон и взгляд. Она не понимала, чего испугалась, но в ней заговорило мрачное предчувствие чего-то рокового, ужасного, грозившего ей, и она инстинктивно старалась избежать опасности.
— Мне пора идти, — глухо сказала она. — До свидания, господин Эрвальд!
Она слегка наклонила голову и пошла к дому.
Рейнгард стоял не двигаясь и смотрел ей вслед. Его загорелое лицо побледнело при мысли, внезапно пронизавшей его мозг; при свете этой молнии он увидел пропасть, на краю которой стоял… с невестой своего друга.
Утренняя заря побледнела, с ней исчез и весь призрачный, сказочный блеск. Внизу рассеялись последние остатки тумана, и вместе с солнцем везде проснулась жизнь. Высоко над горами парили два орла, в долине реяли ласточки. Ветер, пробежав по лугу, закачал ветви ели, и дождь капель, висевших на хвое, посыпался на Эрвальда, одиноко стоявшего у ствола. Он вздрогнул и провел рукой по лбу.
— Да, пора! — сказал он вполголоса. — И мне пора очнуться.
Он повернулся, собираясь уйти. Его взгляд еще раз скользнул по ландшафту, и по его лицу пробежала бесконечно горькая улыбка.
— Вот она — фата-моргана! И это — не воздушное видение, а реальная действительность, но все-таки сага пустыни права: она недосягаема. Она исчезает, когда протянешь к ней руки!
26
Наступил июль, и в Кронсберге сезон был в самом разгаре. Курорт был переполнен, и его бульвар представлял необыкновенно блестящую и оживленную картину. Герцогский двор приехал уже недели две назад; за ним потянулась вереница знатных и богатых фамилий, и у леди Марвуд больше не было основания жаловаться на «ссылку».
Она, красивая, остроумная женщина, тотчас стала центром общества. О супруге английского лорда много говорили, но не всегда отзывались о ней одобрительно; открытый разрыв с мужем, пренебрежение принятыми приличиями, рой поклонников — все это давало пищу сплетням, и тем не менее все преклонялись перед ней. Женщина ее положения и с ее богатством могла позволить себе многое, чего не простили бы другой, и Зинаида позволяла себе почти все.
У леди Марвуд были самые великолепные туалеты, самые красивые экипажи, ее вилла была всегда полна гостей, ее роскошь служила темой для разговоров всему Кронсбергу. Где бы она ни показалась со своей восточной прислугой, всюду становилась предметом общего внимания, а показывалась она везде, буквально бросаясь от одного развлечения к другому, презирая увещания врача. Бертрам вполне познакомился теперь с упрямством своей знатной пациентки, не признававшей его авторитета. Все, что она приобрела в первые недели вынужденного покоя и одиночества, пошло прахом в водовороте ее теперешней жизни, но до этого Зинаиде не было дела.
В настоящее время внимание кронсбергского общества привлекало к себе предстоявшее на днях бракосочетание Зоннека. Знаменитым исследователем Африки тоже интересовались, но, в противоположность леди Марвуд, он, насколько мог, удалялся от общества; оправданием для него служили его помолвка и не совсем еще окрепшее здоровье. Но при дворе он бывал часто; герцог любил его и, встретившись с ним теперь в Кронсберге, пожаловал ему дворянство.
Об Эльзе фон Бернрид было известно очень мало; знали только, что она очень молода и живет в Бурггейме у деда, старого нелюдима и чудака; она нигде не показывалась с женихом. Все удивлялись выбору Зоннека; несмотря на зрелый возраст, он мог бы сделать более блестящую партию; не одна дама из большого света согласилась бы носить его знаменитое имя.
Настал чудный, солнечный июльский день, назначенный для свадьбы. В полдень должно было состояться подписание брачного контракта, а в час — венчание в церкви по католическому обряду, так как родители Эльзы были католиками. Зоннек, еще в своей старой квартире на вилле Бертрама, ждал экипаж, который должен был отвезти его в Бурггейм. Сегодня у него был такой вид, точно волшебный напиток вернул ему молодость: он держался прямо, его движения были пластичны, никаких следов болезни больше не было заметно, он весь преобразился и просветлел от счастья. С ним был Эрвальд, только накануне вечером приехавший из Берлина, чтобы быть свидетелем при гражданском бракосочетании.
— На этот раз я, право, не понимаю тебя, Рейнгард! — с упреком сказал Зоннек. — Как можно было приехать в самую последнюю минуту? Мне хотелось провести с тобой несколько дней, прежде чем я переселюсь в Бурггейм.
— Я ведь писал тебе, что переговоры затягиваются. Я думал даже, что вовсе не приеду, но ты прислал мне форменный приказ, вызывавший меня в Кронсберг к сегодняшнему дню. Ты не простил бы мне, если бы я не приехал.
— Еще бы! Это было бы непростительно. Редкий случай привел тебя как раз теперь в Европу, и вдруг тебя не было бы со мной в счастливейший день моей жизни! Постыдись, Рейнгард!