Эльза Вернер - Мираж

Эрвальд слушал ошеломленный. И его ввели в заблуждение сияющая внешность этой красивой женщины, ее заразительная веселость и жизнерадостность.

— Неужели вы не можете заставить ее слушаться? — торопливо спросил он. — Ваш авторитет…

— В данном случае бессилен. Я прямо сказал ей, куда ведет такая жизнь, был откровенен до жестокости, но тут ничто не помогает — ни увещания, ни угрозы; я получаю от нее такие ответы, как сейчас от вас: «Что за беда? Чем скорее, тем лучше!». Но то, что у вас представляет только минутный упадок духа, с которым ваша энергичная натура справится через какой-нибудь час, у нее совершенно серьезно. Только умереть-то не так легко, как она думает, и ее нервное расстройство грозит самым худшим, что только может быть, — сумасшествием или самоубийством.

— Господи, доктор! — воскликнул Рейнгард бледнея. — Ведь это — ужасное пророчество!

— Которое исполнится, если только леди Марвуд не спасет кто-нибудь в последнюю минуту. Я просил Зоннека употребить свое влияние, и он пробовал, но безуспешно; она уже не слушает и его. Тут я вспомнил о вас.

— Обо мне? — спросил Рейнгард смущенно, почти с недовольством. — Как это вам пришло в голову?

— Я был вашим секундантом на дуэли с Марвудом, и для меня не тайна, что послужило для нее поводом; он видел в вас серьезное препятствие для своего сватовства и имел на это основание. В Каире говорили о предпочтении, которое оказывает вам Зинаида фон Осмар. Что встало между вами потом, вам лучше знать, но я придерживаюсь мнения, что вы — единственный человек, который может еще оказать влияние на леди Марвуд.

Эрвальд, скрестив руки, мрачно смотрел в пол. Наконец он проговорил вполголоса:

— Вы ошибаетесь, Бертрам. Это прошло… давно уже прошло.

— А все-таки можно было бы попытаться. Ах, если бы вы хоть раз увидели эту женщину такой, какой я часто вижу ее, когда маска спадает с ее лица и она, совершенно разбитая, борется со страданиями, которые представляют уже начало конца! Больно видеть, как такая прекрасная, богато одаренная женщина неуклонно стремится к гибели. Прежде чем разувериться в ее выздоровлении, я хотел, по крайней мере, попробовать последнее средство, то есть призвать на помощь вас. Теперь поступайте как знаете.

Рейнгард ничего не ответил.

Тогда доктор оставил этот разговор и сказал уже обыкновенным веселым тоном:

— Сущая благодать, если человек обладает талантом легко относиться к жизни! У меня он всегда был, и я постараюсь так же воспитать и своих мальчиков. Однако, что это за шум в салоне? А! Миледи сама идет к роялю. Пойдемте, Эрвальд! Вы не должны пропускать это. Она очень редко снисходит на просьбы, но Зоннек говорит, что она играет удивительно.

Действительно, в салоне все пришло в движение. Зинаида, уступая бурным просьбам, подошла к роялю; его тотчас обступили тесным кругом. В комнате воцарилась глубокая тишина.

Леди Марвуд в самом деле играла хорошо, не как салонная пианистка, а как артистка, причем никогда не играла чего-нибудь заученного, а тут же фантазировала. Это было опьяняющее море звуков, море неспокойное, бушующее; оно билось и металось, вечно изменяясь, то всплескивая в радостном восторге, то издавая стоны в мрачной тоске.

В толпе у рояля послышалось легкое движение; Верден и барон вежливо посторонились, пропуская Эрвальда. Зинаида мельком бросила взгляд в его сторону, но продолжала играть.

Из-под ее пальцев лились звуки, полные знойной страсти, но среди них начало выделяться что-то такое, что, собственно говоря, нельзя было назвать даже мелодией, а именно странный, чуждый напев, бесконечно однообразный и бесконечно тоскливый, состоящий все из одних и тех же звуков. Сначала он выплывал отдельными, разрозненными нотами и снова тонул в море других звуков, но потом стал выступать все яснее, определеннее и, наконец, восторжествовал надо всем и зазвучал перед изумленными слушателями, как голос из другого мира.

Только двое из присутствующих понимали его язык; им была знакома эта мелодия, и когда она раздалась теперь, спустя много времени, для этих двух людей исчез ярко освещенный, наполненный людьми салон, и перед их глазами всплыла другая картина. Поверхность широкой реки сверкала в лучах догорающего дня; на противоположном берегу высились пальмы и медленно двигалась длинная вереница верблюдов, рисовавшихся резкими черными силуэтами на светлом вечернем небе; над пустыней спускались мягкие, серые сумерки; с барки, бесшумно плывшей по мерцающим волнам, неслась древняя мелодия, однообразная и тоскливая, звучавшая здесь уже тысячи лет тому назад. Песня доносилась до сада, где счастливая молодая девушка с темными, жаждущими глазами опустила голову на грудь любимого человека, а этот человек, нагнувшись к ней, собирался произнести слово, которое должно было соединить их на всю жизнь. Песня тихо замирала вдали, а в мягких, мечтательных сумерках реяло то, о чем они мечтали, — безграничное счастье, приближавшееся к ним на своих сверкающих крыльях.

Песня внезапно оборвалась режущим ухо диссонансом; ее заглушили такие резкие, дикие звуки, что слушатели вздрогнули от испуга; фантазия закончилась шумным фортиссимо.

Леди Марвуд встала. Ее окружили, осыпая выражениями восторга; ее игру находили оригинальной, ослепительной, гениальной, у ценителей не хватало слов для выражения чувств. Зинаида улыбалась, но в улыбке проскальзывала горькая насмешка. Неужели эти люди воображали, что она играла для них? Человек, к которому относилась ее игра, ни словом не выразил восторга и не подошел к ней; он стоял на прежнем месте и точно очнулся ото сна, когда Бертрам, стоявший сзади, проговорил вполголоса:

— Ее игра — это она сама: нервная, болезненно возбужденная. Что за резкие переходы и какой дикий финал! Ничего не поймешь!

— Да, вы не поймете, — серьезно возразил Рейнгард. — Но вы правы… — Он остановился, встретив предостерегающий взгляд доктора, и тихо прибавил: — Я попробую.

Было уже поздно, и гости леди Марвуд начали расходиться; блестящие приемные комнаты постепенно пустели и замолкали. Зинаида шла через салон, когда Рейнгард подошел к ней, чтобы проститься.

— Могу ли я прийти к вам завтра около полудня, миледи? — спросил он, понижая голос.

Она посмотрела на него с удивлением.

— К чему такие церемонии? Никакого предупреждения нe нужно; я всегда вам рада.

— Но едва ли я могу рассчитывать застать вас одну, а я прошу именно об этой милости.

— Одну? Разве у нас с вами есть еще что сказать друг другу? — спросила Зинаида с горькой насмешкой.

— Может быть, и есть. Вы позволите мне надеяться, что исполните мою просьбу?

— Если вы так торжественно требуете этого, то я, так и быть, дам вам аудиенцию. Но ведь это можно сделать и сегодня; через четверть часа все уйдут, и я буду одна.

Рейнгард взглянул на часы — они показывали двенадцать.

— Не лучше ли было бы завтра, миледи?

— Нет; кто знает, буду ли я завтра одна. Сегодня же нам никто не помешает. Оставайтесь!

Она опять говорила шаловливым, повелительным тоном, который выработался у леди Марвуд в общении с окружающими, хотя Рейнгард слышал его впервые. Он с поклоном отошел, но его глаза продолжали следить за красивой женщиной, снова обратившейся к другим гостям.

Она была ослепительно хороша в эту минуту, стоя под люстрой. Свет свечей играл в тяжелых матовых складках желтого атласного платья и сверкал в драгоценных камнях на шее и руках Зинаиды. Прелестная головка была гордо поднята, губы улыбались, темные глаза сияли; она вся казалась сотканной из света и блеска. Но взгляд Эрвальда приобрел теперь проницательность; он видел, как нервно подергивались эти губы, как лихорадочно блестели эти глаза, как неестественна была эта живость, в которой проскальзывало что-то судорожное. Да, морфий делал свое дело, но сколько времени это могло еще продолжаться?

Начали прощаться последние гости, в том числе Верден и барон. Им не удалось раньше подцепить африканскую знаменитость, и они решили теперь наверстать упущенное.

— Нам по дороге, господин Эрвальд! — сказал Верден. — Мы идем мимо виллы Бертрама и, если вы позволите…

— Господин Эрвальд еще остается у меня, — вмешалась Зинаида. — Не правда ли? Мы хотели поболтать еще о былых временах.

— А! В таком случае извините, — развязно проговорил Верден, обмениваясь с товарищем многозначительным взглядом.