Скай Уоррен - Мне нравится твоя ложь

— Ты останешься сидеть очень спокойно, чтобы ничем не навредить. Просто сиди. Позволь мне позаботиться о тебе. Понимаешь?

Я кусаю губу. Это не совсем ответ.

Он проталкивает в меня два пальца, и я стону.

— Что такое, Хонор? Расскажи мне, о чем думаешь. Не прячься от меня.

— Этого он тоже никогда не делал, — шепчу я.

Его пальцы сгибаются во мне, задевая определенное место.

— Не делал что? — спрашивает он хриплым голосом.

— Не заботился обо мне. — Я рассказываю ему то, что, знаю, он хочет от меня, точно так же, как он дает мне то, что нужно мне. — Ты абсолютно на него не похож.

Кип не отвечает. Он просто наклоняется вперед и сосет мой клитор, вращая пальцами — сильно — и меня бросает в оргазм, я не в силах сжать бедра или трахнуть его руку, неспособна двигаться вообще, пока он берет удовольствие от моего тела, пока толкает меня к краю, а затем ловит меня в падении, убедившись, что я не порву свои швы или не наврежу себе, пока кончаю.

— Почему ты меня боишься? — тихо спрашивает он, прежде чем я успеваю даже перевести дыхание.

И я отвечаю ему. Я бы не посмела утаить ответ.

— Потому что ты мне нужен.

Он всегда был мне нужен. Еще до того, как я узнала, кто он, когда увидела его в «Гранде», мне нужно было, чтобы он был настоящим. Нужно было обещание о помощи, об облегчении, о безопасности быть настоящей. Мне нужен был спаситель. Не для того, чтобы увести меня от опасности. Я и сама сбежала. Сама выжила. Мне нужен был спаситель, потому что я нуждалась в ком-то, кто мог бы обо мне позаботиться.

Его веки опускаются. Кип похож на большого довольного льва, облизывающего сливки, которые я пролила. Его эрекция все еще выпирает — он должен быть твердым, как сталь, должен чувствовать боль — но он, похоже, не возражает. Нет, он гораздо больше заинтересован в том, чтобы всосать мою чувствительную киску в рот, пробежать языком по моей щели, снова возбудив меня, когда я едва спустилась с небес на землю.

Он не возражает против того, что я не брилась, или что на моем теле шрамы. Он согласен со всем, что касается меня. И я понимаю, что он имеет в виду сейчас. Мне не нужно скрываться от него. Мне не нужно бежать и прятаться. Никогда больше.

Через неделю я все еще читаю толстую книгу рассказов Рэдьярда Киплинга. Старые, сцепленные уголками между собой пожелтевшие страницы влекут так же, как и этот дом, как и «Гранд». Как и Кип. Разбитый и красивый.

Снаружи доносится громкий стук. Кип был занят восстановлением внутреннего дворика. Я годами собирался это сделать, сказал он мне. Но никогда не чувствовал вдохновения, пока не появилась ты.

Он не один здесь разбитый и брошенный. Я тоже через это прошла.

Клары в доме нет. Мы смогли записать ее в школу, как только я получила законную опеку над ней. Судья изначально подозревал обстоятельства, в которых мы жили. Отстойная комната в мотеле и работа стриптизерши не внушали доверия. Но оказалось, что он брал взятки у Байрона, когда тот был в Тэнглвуде. Кип с глазу на глаз напомнил ему, что некоторые скандалы лучше всего замести под ковер.

И поэтому коррупция Байрона на самом деле помогла нам на этот раз.

Как уже много раз делала прежде, я перехожу к началу книги и смотрю на стихотворение, написанное там: «Джунгли — страшное место для тех, кто блуждает…» — это написала мама Кипа, которая любила поэзию. Я нашла несколько блокнотов, исписанных мыслями — строфа здесь, фраза там. Полностью рифмованных стихов не так уж и много. Этот стих в чем-то особенный.

Формулировка проще, чем обычно, не несет глубокий смысл. Более простой. Больше похожий на детский? Однако тема не детская. Жизнь и смерть. Быть потерянным и никогда не найденным. Так зачем писать такое в книге историй для детей? В книге, что она отдала сыну?

Скрывают секреты, молчат пред ветрами.

Это не всегда было здесь. Я спрашивала об этом Кипа. Все время, когда он читал эту историю в детстве, эта страница была пуста. Только после того, как его мать умерла, он в память о ней заглянул в книгу и впервые увидел эти слова.

Джунгли — страшное место для тех, кто блуждает…

Есть что-то, что возвращает меня к этому стихотворению, к этой книге. Как будто она оставила сообщение для Кипа. Или меня. Как ни странно, мне кажется, что это стихотворение предназначено для меня. Я знаю, как страшно в джунглях. Знаю чувство, когда кажется, что смерть — единственный способ выбраться.

Я вздыхаю и делаю глоток чая. Остывший. Я сижу здесь долгое время, разглядывая. Провожу пальцем по давно высохшим чернилам. Ее почерк мило наклонен и имеет закручивания у хвостиков букв. Это заставляет меня почувствовать надежду. Из того, что Кип рассказал мне о ней, она тоже надеялась, несмотря на то, что сделал ее муж, несмотря на то, кем стал Байрон. Так зачем писать что-то такое страшное, пока ее второй сын Кип был в армии?

Я снова прочитала стихотворение, задерживаясь на последней строке.

Найдешь ты тот ключ, что сокрыт под землей.

Что, если она говорила о буквальном ключе?

Все думали, что у моей матери были драгоценности. Или у отца Кипа. Но что, если они все это время были у его матери? Я чувствую родство с этой женщиной, с которой никогда не встречалась, достаточно, чтобы предположить, что она не хотела бы использовать то, что получила от дел своего мужа. Она осталась в этом скромном доме. Хотя, могла ли она полностью отказаться от драгоценностей? Смогла бы она выбросить их, отдать их, зная, что ее сын может когда-нибудь воспользоваться ими? Я не уверена, что сама смогла бы, подумав о том, что Клара могла бы сделать с такими деньгами. Точно так же, как я использовала имя Байрона в случае с судьей, чтобы убедиться, что Клара может остаться со мной. Мы сделаем все для людей, которых любим, даже станем полагаться на тех, кого ненавидим.

Вставая, я беру книгу в руки и бегу во двор.

— Кип!

И тут же чувствую раскаяние, когда вижу его на лестнице. Что, если бы мой испуганный крик стал причиной того, что он бы упал? Хотя он и не выглядит удивленным, и даже не пошатнулся. Вместо этого он наклоняется к металлической лестнице так же небрежно, как если бы это была стена, и будто он не находился в пятнадцати футах от земли.

— Доброе утро. — На нем те сапоги и те джинсы, которые мне нравятся. Его ноги выглядят невероятно сильными и великолепными.

Я останавливаюсь поглазеть мгновение, признавая, что он мой. Что теперь, словно на сцене, смотреть можно на него, а не на меня.

Он замечает, конечно. Его улыбка скромная, но самодовольная и мужская.

— Что-то нужно, милая?

Ему нравится называть меня так, когда у него на уме секс. В первый раз он внимательно наблюдал за мной, думая, что это может оскорбить меня. Но под таким пристальным взглядом он мог увидеть, что это слово делало со мной — мне становилось жарко. Что я могу сказать? Я — животное, когда дело доходит до него, и я была обучена тому, чтобы мне нравилось это слово, слетевшее с его языка, чтобы нравилось то, что он делает со мной, что говорит.

Но сейчас я не могу отвлечься. Я поднимаю книгу.

— Мне нужно поехать в «Гранд».

Его лицо темнеет.

— Зачем?

— Кажется, я знаю, о чем это стихотворение. И вроде бы знаю, где она спрятала драгоценности.

Мы стоим перед фонтаном. Раньше он был разбит, статуя отсутствовала, и осталась только дыра там, где она должна была быть. Отверстие, в которое кто-то мог что-то положить. Понадобится строительный инструмент, чтобы раздолбить ее. Камень крошится на куски. Его никогда не удастся отремонтировать.

И Кенди, и Лола — обе здесь, хоть «Гранд» откроется только через несколько часов. Они здесь, чтобы увидеть меня. Это похоже на конец.

Но и на начало тоже.

Я обнимаю каждую из них. Мы подруги. Это единственная настоящая вещь, которая получилась из этой истории. Это дружба, рожденная среди выживания и силы, тьмы и огня. Мы прошли этот огонь вместе. Я выбралась живой, но с повреждениями. На моей коже есть шрамы — некоторые из них видны, вроде темно-красных отметин там, куда вошли пули. Некоторых вы не видите, а только чувствуете.