Нонна Львовна лишь изредка напоминала мне об отсутствии хороших манер, не иначе как подразумевая под хорошими манерами нетрезвый образ жизни.
Первые три дня после произошедшего инцидента с вином, все, за исключением меня с Капой, находились в ужасно ипохондрическом состоянии.
Печальнее всех выглядела Мнемозина, иногда украдкой она брала в руки пустую бутылку «Саперави», которую я вылил в унитаз, и очень громко навзрыд плакала.
Вера часто ей подвывала, и все это вместе взятое, я называл кошачьими концертами!
Если Бог и сотворил нас по своему подобию, то это подобие нуждалось сейчас в искусном лечении! Недаром же алкоголиков лечат в психушках!
Хотя врачи знают о болезнях своих пациентов не больше, чем президент страны о делах своих министров, просто им недосуг часто встречаться!
Однако, мне в отличие от них, приходилось не просто встречаться, а жить с ними, отчего мои знания обогащались таким чрезмерным опытом, что мне оставалось только освещать всю их наготу, как раввину освящать своей молитвой синагогу.
Однажды, когда мы с Капой спали на кровати, я проснулся, услышав воочию происходящий в кухне между Верой и Мнемозиной лесбийский акт.
– Глупышки! – сказал я им ничуть недрогнувшим голосом. – Если вы хотите любить, то любите меня! Только я могу доставить вам истинное наслаждение!
Сразу же воцарившееся молчание означало напряженную работу их молодых глупеньких головок.
– А ты на самом деле нас хочешь?! – с волнением спросила Мнемозина.
– Конечно, – бодро откликнулся я.
– А ты меня очень хочешь? – спросила Вера.
– Ну, еще бы, – обрадовался я, и быстро сполз с постели, направившись в кухню к своим безутешным женам.
Какой живительный восторг охватил все мое тело, и с какой стремительной быстротой, и какой ослепительной молнии, проник я сначала в Веру, а потом в Мнемозину.
Бедные изголодавшие мои женушки без конца вскрикивали, испытывая оглушительный спазм страсти и вожделения.
Вскоре от их криков раскричались Нонночка с Лолочкой, но нам уже было хорошо от тех безумных восторгов, до которых мы так быстро дорвались.
И уже никакая губительная тяга к вину не могла разрушить нашего семейного союза, нашего родного очага!
Благодаря мне, они, наконец, вернулись к нормальной естественной жизни. Даже Нонна Львовна перестала на меня обижаться.
Один только офигевший от нашей трезвости Скрипишин каждый день являлся домой из магазина пьяным и веселым, и ничего поделать с ним было невозможно.
Ежедневно получая от нас деньги на продукты, он тут же часть этих денег пропивал в пивбаре, или в какой-нибудь забегаловке, потом на оставшуюся часть покупал продукты.
Я попытался его образумить, но все было бесполезно. К собственному ужасу, мы насильно вселились в квартиру к чужому для нас человеку, сделав его алкоголиком!
Нонна Львовна тоже попыталась как-то остановить Егора Федотовича, но, увы, ею он уже нисколько не интересовался! Теперь он интересовался только одним, когда ему дадут деньги, и он пойдет в магазин за продуктами, причем, чтобы чаще уходить от нас, Скрипишин покупал ровно столько продуктов, сколько хватало всем на один раз.
Через некоторое время он уже так обнаглел, что уходил в магазин рано утром, а возвращался поздно вечером. Так больше продолжаться не могло, и надо было что-то делать.
Никакие слова, даже оплеухи, которыми его частенько одаривала Нонна Львовна, на Скрипишина не действовали.
Это был уже законченный алкоголик, готовый продать все, что угодно, даже себя и свою квартиру за бутылку вина!
– Уж лучше бы он разглядывал портреты своего фюрера! – злилась Нонна Львовна, когда Скрипишин в очередной раз исчезал на целый день.
– А зачем нам Скрипишин, вы сами, Нонна Львовна, можете ходить в магазин. Вас же Филипп Филиппович никогда не видел?! – осенило вдруг Мнемозину, и мы все дружно засмеялись, восхищаясь ее мудрой натурой.
Действительно, так долго прячась в квартире Скрипишина, и постоянно испытывая страх перед всемогущим отцом Капы – Филиппом Филипповичем, мы совсем забыли про то, что Филипп Филиппович никогда не видел в глаза Нонны Львовны. Обрадовавшись, мы дали Нонне Львовне много денег и тут же отправили ее в магазин.
Однако, радость наша была недолгой. Нонна Львовна пришла гораздо раньше, ушедшего утром Скрипишина, но пришла она и без продуктов, и без денег, и вообще она не пришла, а приползла пьяная на четвереньках.
– Скотина! Мне ребенка кормить нечем! А ты! – закричала на нее Мнемозина, у которой недавно кончилось молоко.
Теперь Вера кормила одновременно и Нонночку, и Лолочку. Картинка была прекрасной, хотя ее омрачали мысли о настоящем. Поздно вечером пьяного Скрипишина с сумкой продуктов и пакетом молока мы встретили как настоящего героя.
Мои жены умудрились даже его всего расцеловать, чем вызвали в моей душе жгучую ревность, которая, впрочем, быстро прошла, после того, как они кинулись после столь горячих поцелуев, чистить зубы, чтобы не ощущать запах крепкого Скрипишинского перегара.
Пьяная Нонна Львовна храпела, как иерихонская труба, чем немало удивила не менее пьяного Скрипишина. Разнюхав в ее громадном, храпящем облике родной и такой близкий его душе запах алкоголя, Скрипишин запричитал.
– Вы ей разрешили пить?! Здесь было еще спрятано вино?! – завращал он глазами.
– Просто она выпила одеколон, – соврала Капа.
– Надо же, до чего человечину довели, – всхлипнул от жалости к Нонне Львовне Скрипишин, и тут же подхватив ее лежащее в коридоре на полу тело, потащил его к себе в комнату. Буквально через минуту под ними заскрипела пружинами старая кровать.
– А я думала, что он уже все, что он уже больше не может, – усмехнулась Вера.
– Мужчина может все, чего он даже не может, – вздохнула Мнемозина и мы все рассмеялись, но уже не так весело, а с тихой грустью, с ощущением быстро уходящего времени, времени сыплющемуся как песок в двух соединенных колбах времени, времени, несущему свою неотвратимую бессмысленность, не оставляющего мыслей на потом… И все же, и все же, что-то такое еще не до конца осознанное продолжало нас возвышать и над землей, и над ее будничной суетой… Волнение тела душе, как таинственное письмо…
Глава 27. Каждый вправе познать другого По ощущению своего же ничтожества
И почему я всегда позволял управлять собой, и Мнемозине, и Вере, и Капе, и даже Нонне Львовне.
Неужели из лени или какого-то непонятного слабодушия?!
Конечно, я нахожусь со своими женами в очень близких отношениях, а поэтому упрямо стремлюсь быть приятным, и даже когда вижу все их недостатки, предпочитаю всегда смолчать, а порой даже свалить вину за любой их проступок на самого себя!
И все же, любовь ли это, все брать на себя и терзаться по любому поводу, несущему в себе лицо иных несчастий, опекать их со всех сторон, восхвалять за что угодно, противореча порой самому себе!
С какой же легкостью и самодовольством человек любит себе подобных!
Такое ощущение, что я становлюсь снисходительным к ним из-за собственной же низости, заложенной в моей натуре. Конечно, обличая ложь, человек очищает себя, но как познать истину, как стать счастливым, если эта ложь заложена в твоей же натуре.
Пусть эта ложь пока невидимая, крошечная, почти незаметная, но она есть и она существует.
Ну, допустим, я люблю трех женщин, и могу уподобиться флюгеру, и показывать только на ту, на какую сейчас дует ветер, а если все они в едином порыве захотят меня, разве я смогу их охватить, как одной мыслью всю Вселенную, и не делаюсь ли я обыкновенным животным, когда удовлетворяю то одну, то другую женщину?!
Где он, этот закон, по которому каждый вправе познать другого по ощущению своего же ничтожества?!
Почему мы иногда или почти всегда не замечаем того короткого мгновения, с помощью которого весь наш внутренний мир вдруг неожиданно превращается в замкнутое пространство, и мы, существующие в нем, страдаем от недостаточной свободы – воздуха – необъятной беспредельности, в которой по своему предчувствию только и можем обрести свое истинное счастье?!
И почему мне бояться какого-то Филиппа Филипповича, который не смог быть отцом своей шестнадцатилетней Капе, потому что ему все время было некогда?!
Почему и по какому праву он теперь хочет забрать у меня свою дочь, если она уже духовно и физически созрела, и в состоянии уже сама обрести свою подлинную свободу?!