Из сувенирной лавки я выбралась с двумя славными зверятами – медвежонком и зайцем, и, признаюсь, довольно долгое время брела по городу, разглядывая только свои покупки. Опомнилась я тогда, когда поняла, что нахожусь в каком-то производственном квартале – гудели бетонные цеха, тянулись мрачные заборы...
– Батюшки! – спохватилась я. – Куда это я попала!
Я попыталась найти дорогу по памяти, но очутилась в совершенно незнакомом месте. Кроме того, в конце одной улицы я увидела шумную ватагу подростков, которые кричали что-то не вполне литературное, и бросилась в противоположную сторону. Тишинск оказался не таким уж маленьким городишком, я могла проискать тети-Зинин дом до самого вечера.
Самое неприятное заключалось в том, что я не помнила названия улицы, на которой мы жили. В самом деле, зачем мне было название, если я писем тете не писала, пользуясь лишь междугородной телефонной связью, до своего дома она довела меня сама, а по улице я гуляла, не обращая внимания на надписи.
Мне стало неуютно.
Тут я сообразила, что могу спросить у прохожих, как добраться до центральной площади, а уж там как-нибудь найду обратный путь... Я кинулась к тетке с авоськами, потом к старику в кирзовых сапогах, потом к какой-то девушке в тапочках и в байковом халате. Во-первых, оказалось, что площадей в городе несколько и на некоторых тоже есть сувенирные лавки и Доски почета, во-вторых, старик был глухой, а девушка немая, она принялась бойко объяснять мне что-то на пальцах...
Разумеется, ничего страшного в этой ситуации не было – сосредоточившись, я вполне могла бы найти дорогу обратно, но вот именно это у меня и не получалось – сосредоточиться я никак не могла, и, кроме того, мне вдруг захотелось плакать.
Я села на лавочку в каком-то пыльном голом скверике, достала носовой платок и вытерла первую горячую слезу. Как мне показалось, медвежонок и заяц посмотрели на меня с испугом и мольбой. Им тоже хотелось домой.
И вдруг, уже вытирая четвертую слезинку, я заметила нечто знакомое. Мимо скверика шла женщина в эффектном розовом костюме, с розовом тюрбаном на голове, из-под которого игриво выбивались колечки смоляных локонов, с измученным и одновременно надменным лицом, по бокам оного мерно раскачивались огромные бряцающие серьги. «Мадам Молодцова!» – чуть не завопила я, но потом спохватилась – обращаться так к этой даме было нетактично. А как ее зовут? Этого я тоже не помнила...
Она шарахнулась от меня, когда я выскочила навстречу, прижимая к груди глиняные игрушки, и затараторила:
– Пожалуйста, мне надо домой, я заблудилась...
– Оленька! – изумилась она, узнав меня. – Что ты тут делаешь? Гуляла? Сейчас-сейчас, через пятнадцать минут мы уже будем дома...
Она принадлежала к племени тех неудовлетворенных женщин, которые, даже жалея, обдумывают то, как будут рассказывать о случившемся своим подругам, в каких выражениях и с какими фарисейскими интонациями. Я кожей чувствовала таких женщин, потому что представляла для них великолепную тему для обсуждения. Конечно, я до смерти обрадовалась чудесному появлению знакомого лица, но тут же попыталась утихомирить свои нервы, ибо мадам Молодцова разглядывала меня с хищным, радостным видом...
– Заблудилась? – ласково повторила она. – Ну что ж, с кем не бывает... В первый раз со всяким может случиться. Однако это странно – в нашем городишке, кажется, совершенно невозможно заблудиться...
Я принялась ей объяснять, как такое могло со мной произойти, но она продолжала смотреть на меня многозначительно.
– Всего пятнадцать минут до дома... – пропела она. – Ты, кажется, плакала?..
Вместо пятнадцати минут мы потратили битый час на обратную дорогу – моя соседка непременно захотела купить живых карпов, которые и не думали кончаться, потом ее понесло куда-то в сторону, на рынок, – за молодой редиской...
– У меня муж, – важно сказала она. – А мужа надо хорошо кормить. Если будешь кормить плохо, то он непременно сбежит. Ты ведь еще не была замужем, Оленька? И не собираешься?
Я принялась торопливо отрицать свое стремление к узам Гименея, отчего спутница моя возбудилась еще больше.
– Напрасно, – строго произнесла она. – Надо всегда об этом думать. Ты, конечно, молода еще, но молодость кончается незаметно, кавалеров быстро расхватают всякие хищницы, – про «хищниц» она упомянула с особой ненавистью, – и что тогда?
– Что?
– Одиночество! – с торжеством провозгласила она и в порыве рвения купила еще полотенец у торговавшей на улице старушки. – Льняные... Аким Денисович очень любит растираться после душа жесткими полотенцами. Так вот... нет ничего страшнее для женщины, чем одиночество!
«Аким Денисович, – мысленно повторила я. – Как бы их всех не перепутать...» – и тут же позволила себе усомниться вслух насчет ее последней фразы.
– Как? – ужаснулась Молодцова. – Ты не согласна с тем, что для женщин нет ничего страшнее одиночества?! Вот послушай... у меня есть три подруги. Катенька, Настенька и Викуля... Все одинокие. Представь себе женщин, у которых нет ничего в жизни, нет существа, ради которого... Чем заполнена их жизнь? Они вяжут крючком! Все три. И, потом, болезни разные женские, которые от возраста и холостой жизни возникают...
– Можно книжки читать, – я решила не соглашаться. – Ходить в музеи... Любоваться природой. В конце концов, можно заботиться и о собачке какой-нибудь...
Говоря это, я живо представила себе Нинель Соломоновну с ее французской бульдожкой.
Мадам Молодцова демонически расхохоталась, отчего воробьи на соседнем дереве с чириканьем разлетелись в разные стороны.
– Музеи, природа... – с горечью произнесла она. – Нет, это все слова. Вот у меня есть Аким Денисович, а значит, есть и смысл в жизни. Детей бог не дал, ну и не надо, дети нынче какие-то не такие... хуже врагов. Аким Денисович – мужчина умный, видный, всякая такого бы захотела! – с ненавистью резюмировала она.
«Были прецеденты», – подумала я.
– Нельзя всю свою жизнь ставить на одну карту, – произнесла я вслух.
– Можно! – истово сказала она. – Больше ничего нет, нет и нет – уж поверь мне, я достаточно пожила...
Меня, волей-неволей феминизированную Москвой, такая позиция не устраивала.
– Наверное, вы его любите очень, – великодушно разрешила я конфликт.
– Что? Ну да... хоть и сволочь он порядочная. – Мадам опять вспомнила о чем-то неприятном, отчего лицо ее съежилось и посерело. – Да только не получит она его. Лишь через мой труп! Что ж, мне одной на старости лет куковать? Как Настенька, Катенька и Викуля?.. Нет уж! Я вот соленой кислоты достану...
– Соляной, – машинально поправила я. «Ситуация еще не разрешена...»
– Вот именно, – нервно согласилась она. – Пусть боятся. Любовь-нелюбовь... это тоже все ерунда, главное – не остаться без мужчины, а то – болезни, сумасшествие, тоска...
Я предпочла не спорить с Молодцовой и всю остальную дорогу шла молча, хотя меня так и подмывало рассказать ей о клинике неврозов и о женщинах, которые не умеют жить для себя. «Он ее бросит, – грустно подумала я, глядя на встрепанную, нескладную фигуру своей спутницы, которая тщетно рядилась в розовые цвета. – Потому что она его ненавидит».
...Под вечер уже весь дом знал, что я заблудилась и ходила по Тишинску, рыдая и прося каждого встречного-поперечного о помощи, причем, как испуганно сообщила тетя Зина, вид у меня был настолько жалкий, что...
– О господи! – застонала я. – Надо было мне встретить именно ее! Тетушка, а кстати, как ее зовут?
– Кого? Молодцову? Клавдия Степановна... Душа моя, может быть, тебе не стоит одной, без сопровождающих, выходить из дома...
– Клавдия! – с горечью воскликнула я. – Так я и думала...
– Вот что, – энергично прервала поток моих причитаний тетушка. – Раз уж тебе непременно надо развлекаться, то пойдем сегодня в библиотеку, там в половине восьмого литературно-музыкальный вечер, посвященный грядущему юбилею Александра Сергеевича.
– Какого еще Александра Сергеевича?
– У нас только один Александр Сергеевич! – страстно воскликнула тетя Зина. – «Я памятник воздвиг себе...» Кстати, надо сбегать в парикмахерскую, а то у меня на голове что-то... несоответствующее.
На мой взгляд, вид у тетушки был вполне подходящий – короткие полуседые кудряшки, которые венчиком обрамляли ее оптимистическое круглое личико и даже делали похожей на любимого классика.
Я вышла на балкон – ни Люси, ни ее дочки Милочки не наблюдалось, лишь неподвижная старуха в темном платье, мать главы семейства, стояла посреди двора.