Но Маша не успела даже рта открыть, как в дверь, едва затворившуюся за ушедшими по знаку хозяйки девушками, стукнули, и ступивший в гостиную Пафнутий Иванович доложил графине, что ее желает видеть барин, Андрей Павлович.
— Что он, даже с дороги не освежится? Сразу ко мне? — проворчала Марья Афанасьевна, но по ее посветлевшему вмиг при упоминании имени прибывшего лицу было ясно, что ей приятна подобная прыткость, что она рада будет увидеть его. — И что за cérémonies [6] меж нами? Пошто разрешения велел просить? Пусть ступает, Пафнутий. Скажи, жду. А ты, душа моя, ступай с Пафнутием да выдай пятак серебром из бюро из верхнего ящичка. Пусть мальчика одарит от меня. Обещалась же. Ну? Что замерла? Allez de ce pas! [7] — графине даже пришлось повысить голос на замершую Машу, что явно не желала уходить из этой комнаты вместе с дворецким. Но она знала, что ослушаться не смеет, потому, тихо вздохнув, пошла мелкими шажками, которых требовала от нее графиня, к Пафнутию Ивановичу, открывшему тут же перед ней двери, пропуская барышню вперед, как и положено.
На пороге Машенька замерла, едва не уткнувшись носом в белоснежный мундир того, кто аккурат приблизился в тот момент к дверям гостиной. Она вмиг вспыхнула, зарделась до самых ушей, поднимая взгляд на лицо мужчины, взглянув в его голубые глаза.
— Bonjour, mademoiselle Marie, — улыбнулся он, взял ладонь Машеньки, обтянутую тонкой тканью митенки, коснулся губами воздуха у самой руки, и обрадовав ее, и огорчив подобным приветствием. Она обернулась на графиню, что наблюдала за ними со своего места, а потом присела в книксене перед офицером и быстро юркнула мимо него, продолжая свой путь в покои графини. За ней, низко поклонившись барину, поспешил Пафнутий Иванович, напоследок подав знак лакеям у дверей тут же закрыть их плотно, чтобы разговор графини и барина не коснулся чужих ушей.
— Espiegle [8], ты, mon cher, сущий espiegle! — погрозила шутливо пальцем графиня, едва офицер шагнул в гостиную, и за ним затворили двери. — Пошто мою Машу дразнишь? Не дразни ее, mon cher, ни к чему то. Она ж не кокетка столичная, не уразумеет. Пойди расцелуй меня лучше. Я уж и запамятовала, каков твой вид, Андре! Позабыл ты меня, голубчик, позабыл! Даже литерами [9] своими не баловал!
— Ах, ma chere tantine, простите великодушно своего проказника-neveu [10], - кавалергард резкими размашистыми шагами пересек гостиную и, опустившись на канапе подле графини, прижал обе руки тетки к губам. При этом он так задорно улыбался, что и сама Марья Афанасьевна вдруг раздвинула губы в улыбку, да так широко, как редко улыбалась обычно. Запустила пальцы в русые волосы, шутливо дернула за вихры племянника, словно наказывая за долгие для нее недели его молчания. А потом чуть погасла ее улыбка — заметила, что глаза Андрея серьезны, что улыбка не коснулась их.
— Худо совсем? — спросила она без особых расспросов, вспоминая то положение, в котором недавно оказался племянник не по своей воле. Еще совсем недавно, до Филипова поста схоронили старшего брата Андрея, убитого на дуэли. «Нечаянная смерть», был вынесен вердикт. Мол, случайно выстрелило ружье, когда тот на охоту вышел одним промозглым ноябрьским утром.
Но вся столица гудела на балах и в салонах, что был тот убит на дуэли, бросив вызов одному из конногвардейцев. Поговаривают, с тем была чересчур любезна его супруга, brun petite charmante madam Olenina [11], как называли ее в столице. Это и привело к ссоре Бориса с конногвардейцем, к последующей дуэли, а после и к скандалу, разразившемуся в свете.
Марья Афанасьевна не любила Надин, супруги своего старшего племянника, как не питала особой приязни и к самому Борису, холодному и высокомерному, любящему jeter de la poudre aux yeux [12], как укоряла она его по-родственному. Два небольших имения Олениных, отданных в заклад опекунскому совету [13] еще отцом братьев, Павлом Петровичем Олениным, были перезаложены уже Борисом после смерти отца, чтобы жить в столице, не особо нуждаясь, когда вышел в отставку по состоянию здоровья в 1806 году. Этих денег, а еще и полученного приданого за супругой вполне хватало, казалось, для того, чтобы старший Оленин жил в столице с мая по октябрь да еще снимал приличную дачу в пригороде на летний сезон, давал небольшие вечера для знакомых и пользовался вниманием светского общества. Его супруга слыла одной из красавиц Петербурга, а сам он хлебосольным хозяином и «славным малым», пусть и вспыльчивым да к тому же изрядным любителем этой «гадости», как называла азартные игры, Марья Афанасьевна. Он не был любимчиком фортуны и часто проигрывался, заставляя тетку досадливо морщиться, когда она получала от него просьбы помочь с оплатами долгов.
Сперва она так и поступала, пока не забил тревогу ее поверенный, умоляя приструнить племянника, ограничить его траты, и графиня попыталась образумить Бориса, заставить его отказаться от пагубной привычки. Но старший Оленин остался глух к ее словам, и она навсегда закрыла для него свой кошелек. А после того ужасного scandale de familie [14], что разразился прошлым летом и разделил семью на два лагеря, они и вовсе прекратили общение. Марья Афанасьевна даже решилась не возвращаться в Петербург более, чтобы не встречать старшего племянника в свете и не слышать историй о нем или о его brun petite charmante.
— Худо? — спросила снова Марья Афанасьевна Андрея, пытаясь разгадать хотя бы что-то за той каменной завесой, что опустилась на лицо племянника, едва она задала вопрос.
— Cela n'est rien [15], - проговорил он, снова улыбаясь ей той искусственной для нее улыбкой. Искусственной, ведь она так хорошо знала истинную. — Скажите лучше, как ваше здравие, ma tantine? Софи писала давеча мне, что у вас снова был приступ камчуги. Как ныне?
«Софи писала…», отметила про себя Марья Афанасьевна. Сестра писала, не маман. Знать, ее любезная сестрица все так же стоит на своем — Боренька прав, Андрей же грешен, и c'est tout [16]. Знать, все так же отвергает младшего сына, как отвергла от себя его прошлым летом, и даже гибель старшего не переменила ее в этой дурости. Принимать от младшего сына вспоможение любое она может, но сердце для него закрыла. Дура, не иначе, прости Господи!
— Я не молода уже, мой дружочек, — улыбнулась Марья Афанасьевна племяннику, лаская по-матерински его волосы. — Уж пять десятков разменяла этим летом. Немудрено, что здравие уже не то, что прежде. Но нет нужды тревожиться обо мне, Андре, — хожу же своими ногами, пусть и с тростью. Кстати, о палке той. Бранить тебя желаю, дружочек, бранить! — она погрозила ему пальцем шутливо. — Ведаю, что на жалованье живешь одно, а мое вспоможенье отправляешь маменьке и сестрице. Да еще готова биться об заклад, что и эту вертихвостку, твою bru [17], содержишь ныне. А подарок сей ко дню тезоименитства мне справил с чего? Да еще с серебром на верхе рукояти. Не азартничаешь часом? Не люблю ведь.
— А коли с благоволением фортуны? — усмехнулся Андрей, и от этой усмешки сердце Марьи Афанасьевны тут же дрогнуло — так он был схож лицом с ним, кого во сне, бывало, видела, по ком сердце плакало до сего дня, даже спустя столько лет. — Я ведь, ma tantine, с головой подхожу к любому делу.
— Ведаю о том, — кивнула графиня. — От того и не ругаю тебя за то, проказник! Так что там с делами? Ведь ведаю, что в отпуск ушел, чтобы дела поправить после гибели Бориса да в наследство вступить — долги, сплошные долги Олениных. Ведаю, что и бьешься аки рыба об лед ныне с векселями, что брат раздал твой окрест. И что в заклад отдал мой подарок к званию, тоже ведаю. Отчего меня не просил о средствах? Буду бранить, голубчик, тебя прежестоко. Я же родная кровь! Помощь от меня недурно принять.
— Я бы желал сам решить дела эти, ma tantine, не обессудь, — отвердел подбородок Андрея, напряглись плечи. — Вашей милости для меня и так довольно. Положение, что имею — благодаря вам, ma tantine.
— Ты не прав, mon cher, — покачала головой Марья Афанасьевна. — Моя милость была в том, чтобы ты к кавалергардам пошел в полк. Остальное же твоя заслуга. Разве награды твои не знак того? Разве отметина эта не доказательство тому? — она коснулась пальцами небольшого шрама на левой щеке, чуть ниже глаза, что оставила на память французская пуля, скользнувшая мимоходом по его лицу в день сражения под Аустерлицем. И Георгий с бантом [18] в петлице мундира в память об ином прусском сражении.
Ох, сколько же дней и ночей простояла Марья Афанасьевна на коленях в образных столичного дома и в усадьбах! Сколько сорокоустов заказала за это время, сколько свечек сожгла, сколько молитв сотворила! Аустерлиц, Прейсиш-Эйлау, Гейльсберг… Она помнила все эти названия, эти сражения, ведь каждое из них оставило свой след в жизни ее мальчика. Награды и звания, а то и шрамы. Как этот, как напоминание о той пуле, что едва не лишила его глаза, а то и жизни. Она вымолила его жизнь тогда, она точно знала то, и будет ее вымаливать впредь. Как мать, которой она хотела бы стать для него… Кто знает, был ли ее сын похож на Андрея, коли б тогда все сложилось по-иному?