Фрэнк Кеньон - Мой брат Наполеон

— Ты… и молиться? — осмелилась я поддразнить.

Наполеон громко рассмеялся.

— Ты права, маленький непочтительный бесенок, я предоставлю молиться нашей преданной мамочке.

Я до сих пор ясно помню свои первые роды. Обо мне заботились три доктора и самая важная в тот момент персона — акушер. В революцию мужчины-акушеры вышли из моды, но Наполеон настоял, чтобы позвали этого франтоватого маленького человечка; причем только потому, что первого ребенка Жозефины принимал именно акушер, и Наполеон безоговорочно верил в их мастерство. Во время мучительных предродовых схваток он часто заходил в мою комнату, спрашивая нетерпеливо, долго ли ему еще ждать, словно сам был отцом будущего ребенка. Такое его поведение, поверьте, радовало меня больше всего. В один из моментов я слабо различила лицо Жозефины, склонившейся надо мной.

— Я хочу акушерку, а не акушера, — пожаловалась я.

— Дорогая, с акушером значительно меньше риска. Повивальные бабки, как и в мое время, слишком невежественны, суеверны и чересчур небрежны. У них всегда больше смертных случаев, чем у акушеров.

— Смертных случаев! Вы обрадуетесь, если я умру.

— Милая, я вас очень люблю!

— Милая! — фыркнула я.

— Так нежно, как вы только сами позволите, — сказала Жозефина, поднося чашку к моим губам. — Выпейте вот это.

— Ты хочешь меня отравить?

— Дорогая, это всего лишь сильное успокаивающее средство, прописанное акушером. Оно значительно уменьшит боль.

— Выпей, Каролина, — сказал Наполеон.

Послушно проглотив горькую микстуру, я вскоре почувствовала, будто парю в воздухе. Заметно утихшая боль, казалось, принадлежала кому-то другому существу. Через секунду или две я услышала, как мама спорила с Жозефиной относительно применения наркотиков. Мол, это воля Божия, чтобы женщины рожали в муках. Употреблять успокаивающие снадобья — значит противиться Его воле.

— Мадам Бонапарт, — проговорила мягко Жозефина. — Бог создал человека, а человек создал наркотики, тоже с Божьего благословения.

Я почти полюбила Жозефину в это мгновение.

Продолжая парить, я утратила всякое ощущение времени. Откуда-то издалека до меня доносились чьи-то плохо различимые голоса, но вот один, сильный и ясный, привлек мое внимание. Он принадлежал Наполеону.

— Голова настоящего Бонапарта!

Он, конечно же, имел ввиду крупные размеры, как у всех у нас. Но меня в данный момент больше всего интересовала совсем другая часть тела моего ребенка. Прежняя уверенность улетучилась. В страхе, что это может быть девочка, я с нетерпением ожидала окончательного ответа.

— Мальчик, мальчик! — закричал Наполеон, вне себя от радости.

— Ошибиться невозможно, — хихикнул акушер. — При таких внешних данных.

«Голова Бонапартов, — думала я сквозь дремоту, — другие важные внешние подробности, безусловно, Мюрата».

— Здоровый, крепкий мальчик, — проговорил Наполеон.

— Ахилл, — пробормотала я давно подобранное мною имя. — Твой Ахилл, Наполеон.

— Разумеется, — отозвался он. — Мне, как главе семьи, принадлежат все дети моих братьев и сестер.

Но этот, пообещала я сама себе, будет значить гораздо больше всех остальных.

Почти засыпая, я, тем не менее, была еще в состоянии почувствовать возникшую вдруг напряженность. Как сквозь туман я видела Наполеона. Он смотрел на Жозефину.

— Еще раз минеральные источники, — бросил коротко он.

— Попробуй их сам, — мгновенно взорвалась Жозефина.

— Где Мюрат? — проговорила я с упреком.

— В Дижоне, — ответил Наполеон.

Тут я вспомнила, что Наполеон не разрешил Мюрату приехать на роды, однако возмущаться не стала. Во всяком случае, я была для этого слишком слаба. Предстояло любыми способами преодолеть сохранившиеся у Наполеона предубеждение к нашему браку. Через несколько дней, когда Наполеон и словами и делами доказал свою безграничную привязанность к маленькому Ахиллу, я решила действовать по-другому.

— Я прекрасно понимаю, Наполеон, что Мюрат очень нужен в Дижоне, но…

— В Италии, — перебил он. — Я приказал ему отправиться в Италию.

В Италию! Все дальше и дальше от меня!

— Знаю, не моя вина и не твоя, — продолжала я твердо, — что Мюрат лишен радости увидеть сына. Пожалуйста, разреши мне поехать к нему в Италию.

— Ты действительно хочешь к нему?

Тон голоса Наполеона заставил меня пристально взглянуть на него.

— Разумеется, — ответила я.

— И позволить другим подорвать твои позиции, которые ты с таким трудом завоевала, действуя не только ради себя, но и ради своего сына?

Проницательный человек — мой брат! Он все это время точно знал, к чему я стремилась.

— Ты чрезвычайно догадлив, — заметила я тихо.

— В Дижоне твой Мюрат каждую ночь проводил с другой женщиной, — улыбнулся Наполеон, склонив голову набок. — В Италии будет то же самое. Захочешь ли ты после этого спешить к нему?

Его слова потрясли и глубоко задели, но полностью не разочаровали.

— Мюрат ничем не лучше других мужчин.

— А ты ничем не лучше других женщин, покорных и снисходительных.

— Покорная! Как только поправлюсь, я лягу в постель с первым же попавшим в мои сети мужчиной!

То была пустая угроза, и Наполеон это знал, но примерно через неделю, когда я полностью выздоровела и могла вновь вести обычный образ жизни, он со слугой, самым старым и безобразным, прислал мне короткую записку:

«Вот тебе первый мужчина. Наслаждайся, если сможешь».

Я засмеялась и послала за одной из моих служанок; это была молодая хорошенькая одинокая женщина, которая даже не знала имени отца своего ребенка. Желая тоже ответить шуткой, я приказала старому слуге Наполеона отвести ее в Тюильри.

— Передай первому консулу, — сказала я, — Селеста — вот мой ответ на его записку.

Наполеон прислал ее обратно на следующее утро, сияющей (какой высокой чести она удостоилась!), с несколькими побрякушками и такой кучей франков, которой она вовсе не заслужила. В подобных случаях Наполеон всегда проявлял чрезмерную щедрость. Селеста принесла мне от Наполеона еще одну записку. Он разрешал мне отправиться к Мюрату, когда я пожелаю. Однако он, вероятно, был уверен, что после его сообщения относительно других женщин я уже не захочу ехать в Италию.

Тем временем специальный курьер привез мне письмо от Мюрата. Он выражал свой восторг по поводу рождения сына и пребывал в веселом, игривом настроении. Помимо прочего он писал:

«Я надеюсь и страстно желаю, чтобы весной мы вновь были вместе. Когда ты опять будешь резвиться, как в тринадцать лет. Говорят, что молодые матери сами ощущают себя детьми, пока не передадут это чувство своим детям. Теперь, когда ты сложила груз, который носила перед собой девять месяцев, тебе, должно быть, кажется, что ты вновь вернулась к мадам Кампан, очнувшись ото сна, странного для девушки твоего возраста».

Далее он сделался более серьезным и сентиментальным:

«Однако вовсе не сон та мучительная нежность, которую я испытываю к тебе и нашему ребенку. Скажи Ахиллу, чтобы он поцеловал за меня свою маму, которую я тоже крепко обнимаю».

Письмо немного смягчило меня, но неверность Мюрата по-прежнему приводила в ярость. Он действительно был не лучше других мужчин! И я тут же решила при первой же встрече устроить ему ужасную, потрясающую сцену, достойную самой Жозефины.

Наступила весна, но Мюрат все еще не получил разрешения вернуться в Париж. Более того, Наполеон приказал мне выехать к мужу в Италию. Он принял это решение в связи со скандальными толками, которые внезапно возникли в Париже относительно меня и брата Люсьена. Я хорошо помню, как я пришла к Наполеону возмущенная и недоумевающая.

— Наполеон, меня освистали, когда я каталась в экипаже сегодня утром. Ответь мне, что произошло? Я ничем не обидела людей, абсолютно ничем!

Наполеон взял с письменного стола измятый листок.

— Вот, прочти, Каролина.

Я начала читать, и ужас стеснил мне грудь. То был злобный выпад против меня и Люсьена, обвинение в кровосмешении, Автор утверждал, что Люсьен и я сожительствовали еще в период моего пребывания в пансионе мадам Кампан, что у меня родился ребенок, которого мы тайно отдали на воспитание в деревню какому-то фермеру.