Анатолий Каменский - Мой гарем

— Это мне нравится! — воскликнул доктор Соколов уже другим, менее шутовским тоном. — Старо! Конечно, старо, когда тянется уже столько лет, когда слово «люблю» сделалось по отношению к вам чем-то вроде «здравствуйте» и «прощайте». Милая, люблю, люблю пламенно, страстно и уже теряю терпение, уже отказываюсь переносить пытку. Ну, подумайте, что вы делаете со мной. Я знаю, что вы никого не любите, что я вам не противен, что никто и ничто не мешает вам сделаться моей женой, ну, за чем же дело стало? Да отвечайте же!

— Во-первых, оставьте мои руки, во-вторых, сядьте и замолчите. Я, кажется, просила вас не возобновлять этого разговора.

В голосе Марии Николаевны не было строгости, слишком привычная, почти механическая нотка слышалась в нем, но доктор Соколов как будто немного отрезвился и сел. Она смотрела на него, стоя у окна как раз над его букетом, и старалась сдержать смех: вид у доктора был нахохленный, злой.

— Вы уж меня извините, — сказал он, помолчав, — но я все-таки буду говорить о вас и по поводу вас. Черт знает что! Хоть бы вас какая-нибудь муха укусила. «Во-первых, оставьте руки!» Нет, это же невозможно! — воскликнул он и опять встал. — Это, наконец, противоестественно. Опять весна, расцвет, воскресение, Пасха, ликующая природа, ликующая толпа, а наша мимозочка: «Оставьте руки!..» Послушайте, я как врач запрещаю вам это.

— А я как врач отказываюсь вам повиноваться.

— Навсегда?

— Навсегда.

— Это ложь! — воскликнул Соколов, уже выйдя из себя. — Наступит час, когда ваша твердыня дрогнет. Клянусь вам!.. Черт знает… Вам снятся когда-нибудь сны?

— Очень редко, я устаю за работой и страшно крепко сплю.

— Гм… за работой… Удивляюсь. Как же другие не устают…

Она ничего не ответила и по-прежнему старалась не засмеяться, видя его беспомощные попытки найти настоящие, убедительные слова. Кроме того, ей немного льстило, что этот большой, сильный, красивый мужчина, талантливый врач, бесстрашный хирург, бегает по комнате, как мальчишка, и уже свернул себе на сторону галстук.

— А знаете, — сказал он, останавливаясь от нее в двух шагах и пристально глядя на ее декольте, — вас Бог накажет. Он наградил вас этакими… этакой… вот этой самой красотой, а в конце концов рассердится и нашлет на вас черную оспу… Да-с. Или еще хуже: влюбит в какого-нибудь Печорина, а тот на вас и не посмотрит.

— Да успокойтесь вы, Иван Модестович, — сказала Мария Николаевна ласково, — мне вас становится искренно жаль.

— Меня жалеть нечего, себя пожалейте… Да и не хочу я вам верить.

Он вдруг напряженно задумался, постоял, глядя себе в ноги, медленно прошелся до дивана и сел. Сидел он минут пять. Мария Николаевна почти машинально нюхала присланные им красные розы и слегка пожимала от прохлады обнаженными плечами. Доктор Соколов, в его серьезной, задумчивой позе, с высоким лбом и красивой большой бородой, напомнил ей почему-то известную картину «У постели больного», и она подумала: а не выйти ли ей, в самом деле, за него замуж? Но тотчас же ей представилось все, что называется браком, и она чуть не крикнула: «Ни за что».

— А я придумал, — поднимая голову, спокойно сказал доктор, — ведь вас, оказывается, можно поцеловать. И вы будете отвечать на поцелуи. Вот вам и мимоза, и недотрога…

— Что такое? — удивленно крикнула Мария Николаевна.

— Очень просто, — продолжал он, — я решил раз навсегда теоретически, понимаете, теоретически разрешить этот вопрос и придумал для вас ловушку. Некий совершенно возможный жизненный случай. И сейчас вам его изображу.

— Опять какой-нибудь вздор, — по-прежнему пожимая плечами, сказала Мария Николаевна, — и охота ломать голову, было бы над чем.

— Не угодно ли послушать. Посмотрим, как вы на этот раз увернетесь. Да-с… Действие происходит так: вы стоите, пожимаете вашими голенькими плечиками, ждете пасхального звона, автомобиля (меня еще в комнате, представим себе, нет), как вдруг раздается стук в дверь. Вы видите перед собой своего швейцара или какую-нибудь незнакомую перепуганную женщину, вашу соседку из верхнего этажа, которая говорит вам: «Доктор, ради Бога, скорей, человек умирает!» Надеюсь, предстоящая вам увеселительная поездка не предлог к отказу, и вы, конечно, идете. Такая, как вы сейчас, — красивая, с розой в волосах, в бальном открытом платье. В одну минуту вы узнаете, что умирает студент, совсем было выздоровевший после попытки самоубийства, о которой не извещали даже его родных. Ну, там, скажем, внезапная слабость сердца, что ли… Вы подходите к кровати. Больной в полуобморочном состоянии. Вы видите юношу с вьющимися волосами, с чудесным лбом, небольшими усиками, нежным подбородком. Руки его разметались, вы едва нащупываете пульс… И в это время он открывает глаза и с удивлением вглядывается в вас. Глаза у него черные, горящие неземной и, конечно, не физической мукой и при этом бесконечной любовью, которая сосредоточена в их волшебной глубине, как некий адский губительный пламень, — и вы невольно потрясены выражением этих глаз.

— Вы увлеклись, доктор, — с некоторым оживлением возразила Мария Николаевна, — мне, как и вам, едва ли придет в голову в подобную минуту заниматься рассматриванием этого лица. Я бы прежде всего поинтересовалась общим состоянием больного, его температурой, его раной.

— Но ведь это же одна секунда, и затем позвольте мне утверждать, что лицо все-таки было приковывающе прекрасно и выражение глаз действительно на секунду могло поразить вас. Хорошо-с… Юноша вдруг тихо, радостно вскрикивает и говорит: «Боже мой, какое счастье!.. Елена — или Валентина, Надежда, не все ли равно: все женщины в декольтированных платьях похожи друг на друга — Елена, какая радость, — говорит он, — наконец-то ты пришла…» И вы чувствуете, что его пульс сразу наполняется, крепнет. Вы скажете ему: «Прежде всего оставьте мою руку». Да?

— Ну, что же из этого, — сказала Мария Николаевна, отходя от окна, — ну, допустим, не скажу, ведь он принимает меня, очевидно, за свою возлюбленную или невесту… И наконец, к чему вся эта бесполезная притча, Иван Модестович?.. Впрочем, послушаем, это довольно забавно.

— Благодарю вас, — поклонился доктор, — итак, красивый юноша уже сам, пытаясь поднять голову с подушки, держит ваши руки в своих, тянется к вам и говорит: «Валентина, как поздно, я не верю, что это ты… наклонись ко мне… Я умираю… я любил и люблю тебя одну… О, моя Валентина…» — и сколько угодно других томных и нежных слов. Его щеки и его губы пылают, может быть, последним предсмертным зноем, а глаза, умирающие огромные глаза любят вас — конечно, в данную минуту вас, а не какую-то там невесту, — как никто еще вас не любил… Как люблю я. И вот вы уже не в силах отнять у него руки, вы уже забыли про его пульс, вы растерялись от необычности эпизода. Его нежная голая шея и молящие губы настоящим магнитом тянут вас к себе, и вы, обессиленная, опускаетесь рядом с ним на кровать. «Что делать? Что делать?» — спрашиваете вы себя. Вы, конечно, знаете, что ваш поцелуй, которого так жаждет юноша, может и убить и воскресить его… Нет, вы даже не думаете ничего, вы видите все ближе и ближе от себя его горящие губы, и вдруг, нечаянно…

— Довольно, доктор, — крикнула Мария Николаевна, — что это такое, я совсем не желаю быть героиней каких-то фантастических импровизаций.

Она уже растерянно бегала по комнате, точно спасаясь от его слов, прижимала руки к ушам, мотала головой, а он настигал ее и говорил:

— Нет, нет, извольте дослушать до конца. Это не импровизации и не шутки, а самая настоящая правда. Не внешняя, конечно, а более драгоценная, внутренняя правда, от которой вы не смеете отворачивать лица. Да, да, да, нечаянно, потому что это сильнее вас, вы сливаетесь с его губами и вместе с ним, с этим умирающим и воскресающим юношей, пьете живую воду бесконечного, головокружительного поцелуя, и его руки горячим кольцом окружают вашу шею и лежат на ваших голых плечах… Да, да, да.

— Вздор, вздор, — кричала Мария Николаевна, бегая от него и отбиваясь, — не слушаю, вздор, это неблагородно, чего вы от меня хотите? — и вдруг, попав в угол около печки, остановилась.

Среди борьбы, общего крика и беготни оба не заметили, как по всему Петербургу зазвонили в колокола. Мария Николаевна подняла глаза и вдруг увидала протянутые к себе руки доктора Соколова и его взволнованное умное лицо.