– Если так, можешь делать все, что хочешь!
– Тебе безразлично? Тебя больше не интересует Моника, да? Даже если скажешь честно, я не поверю. Ты притворяешься, чтобы свести меня с ума и мучить. Ты всегда получал дикое удовольствие, когда заставлял меня рыдать! Ты пожалеешь. Клянусь, пожалеешь! Если я превращусь в твоего врага, то ты пожалеешь о том, что родился, Хуан!
13.
– Моника, Моника, слышишь меня?
Экипаж остановился у главного входа Форта Сан-Педро, резкий толчок вернул Монику к действительности, и она медленно повернулась, посмотрела на сидевшего рядом Ренато. Печально и беспокойно Ноэль рассматривал роскошную пару, которая, казалось, не замечала его: она погрузилась в свои мысли, а он навязывал ей свою волю, словно наивысшей силой.
– Ты рассудила здраво, когда не вошла в камеру, где увидела незнакомца. Тем не менее, мне бы хотелось узнать адвоката, который будет защищать Хуана Дьявола.
Ренато жадно смотрел на Монику, которая казалась неподвижной, бесчувственной, скрывая невыносимую тайну. Лишь отблеск тревоги отразился в глазах Моники, когда ее взор охватил широкую площадь. Она повернулась, вопрошая:
– Чего мы ждем? Почему не едем?
– Когда пожелаешь. Если бы ты была совершенно разумной и позволила увезти тебя в Кампо Реаль… Там все готово…
– Простите, Ренато, – вмешался Ноэль. – Я забыл сказать, что донья София и Айме в Сен-Пьере со вчерашнего вечера. Может быть, я зря сообщил, что вы, возможно, будете огорчены, но донья София ответила, что вы тоже позволили огорчить их.
– Более двадцати лет моя мать не была в Сен-Пьере, – заметил недовольный Ренато. – Она всегда отказывалась сопровождать отца. Она ненавидела город, дорогу, долгую поездку. Где они? Они не могли пойти в гостиницу!
– Донья София обустроила ваш старый дом, закрытый с тех времена, когда дон Франсиско был в Сен-Пьере, это более пятнадцати лет назад. Она привезла прислугу, и кажется, решила провести там некоторое время.
– Я откажу им в этой бессмысленной прихоти. Нечего искать в столице, а тебе, Моника, тем более. Пойдем туда. Думаю, смогу убедить их в этом. Единственное разумное, что они могут сделать – выехать этой же ночью.
– Не вези меня в своей дом, Ренато! Прошу, требую, если это нужно! Я поеду только в свой дом.
– Твой дом? Дом у пляжа? Но это немыслимо! Там даже нет слуг.
– Я хочу остаться одна, я вольна вести себя как законная супруга Хуана… и как твой противник на суде. Это место принадлежит мне, и я займу его, вопреки всему.
– Вопреки всему? Таким образом ты признаешься, что обижена на Хуана! Тем не менее…
– И тем не менее, я выполню долг, Ренато. Отвези меня домой, или я слезу с повозки и пойду пешком одна.
– Ты не можешь пойти туда одна.
– Отныне и впредь я буду одна. Пойми это наконец, Ренато. Мне нужно побыть одной, я хочу быть одна, должна побыть.
В ее глазах дрожали слезы, Ренато Д`Отремон сжал губы, чтобы сдержать вырывающуюся у него яростную фразу, и почтительно сказал:
– Хорошо, как хочешь, – повысив голос, он приказал кучеру: – Эстебан, поезжай по дороге на пляж. Мы едем в дом Мольнар.
Словно тень, Моника прошла мимо просторных темных комнат и даже не остановилась распахнуть окна. Подгоняемая шквалом отчаяния, она пробежала по большому двору к деревьям, ноги ее утопали в сухих листьях. Открыла решетчатую калитку, которая выходила на крутой берег и, повернувшись к морю, залитому серебряной луной, она застыла на темной скале. Летели соленые морские брызги, ступая по скользким камням, она дошла до края берега. Там стоял Люцифер. Она видела его качающиеся мачты, и жгучая горечь ревности прорвалась слезами, горше, чем соленая морская пена.
– Хуан, ты до сих пор думаешь о ней, принадлежишь ей. Всегда будешь принадлежать. Ты выпрашиваешь ее поцелуи, раб ее плоти. Это неправда, что она любила тебя всей душой. А есть ли у нее душа? Ее душа ничего не стоит! Как счастлив был бы ты с ней на тех диких островах! С каким желанием любил бы ее на пустынных пляжах! А я всегда буду лишь тенью, к которой однажды ты имел милосердие.
– Моника, Моника! Вы сошли с ума? Вы поскользнетесь и упадете в пропасть! Пожалуйста, отойдите. Отойдите…
Педро Ноэль подошел к Монике, силой оттащив ее от края берега, беспокойно взглянул и спросил: – Моника, что вы там делали? Неужто хотели…?
– Нет, Ноэль, я христианка.
– Почему вы стали другой? Что вас могло так изменить? Кто был с Хуаном?
– Что значит имя? – с глубокой тоской уклонилась Моника. – Завтра я лишь исполню свой долг. А теперь Ноэль…
Превозмогая душившие ее рыдания, Моника, красноречиво показала Ноэлю рукой на пустую дорогу.
– Я не могу оставить вас одну, Моника. Я попросил Ренато позволить мне вернуться, с надеждой, что мое присутствие не будет вам неприятно, что мое общество будет для вас терпимо. Но…
– Простите меня, Ноэль, но сейчас… – отказалась Моника нетерпеливо.
- Я отдаю себе отчет, что вам не до учтивости, надеюсь, не помешаю вам. У вас же был интерес, надежда, которая неожиданно исчезла. Не было адвоката в камере Хуана, была женщина, не так ли?
– Да, Ноэль, не было адвоката. Но ради Бога, не говорите ничего!
– Я буду молчать, не сомневайтесь! Конечно же мне следует молчать. Не хотите ли рассказать ему, кто был там? Крикните, забудьте о почтительности. Хватит уже, знаете? Хватит!
– Умоляю вас молчать! И оставьте меня, Ноэль. Мне ничего не приходит в голову. Мне только нужно побыть одной, оставьте меня.
– Простите, Моника. Только я понял ваши чувства, прочувствовал до конца то, что казалось невозможным. Вы, моя бедная девочка, любите Хуана.
– Нет, нет! Почему я должна любить его? – неубедительно возразила Моника. – Я чувствую к Хуану некоторую благодарность, только и всего.
– Моника, почему бы нам не поговорить откровенно? – решился Ноэль. – Не смотрите на меня, как на врага Хуана. Я никогда им не был. Не смотрите на меня как на работника дома Д`Отремон. Я был им и буду, вероятно, до самой смерти. Но чувства стоят отдельно. По правде, я не должен говорить. Это будет бестактно.
– Нет, Ноэль, не бестактно. Я прекрасно знаю, кто такой Хуан, и почему вы продолжаете служить дому Д`Отремон, хотя и держитесь в стороне. Да еще эта тайна, о которой все продолжают злословить… Судьи поймут, куда перевесится чаша весов; знает простой люд и аристократия, которая притворяется, что не видит позорное пятно; конечно же, знает губернатор, но избегает ответственности.
– Вы очень далеки, Моника.
– Нет, Ноэль. Я хотела уехать подальше, но это оказалось неосуществимой мечтой. Я очнулась возле этого моря, пляжа, на этих ногах и попала в реальность, хотя сердце отвергает эту правду. Сон остался позади на пляжах Сент-Кристофер, на старых улочках острова Саба, у источника, где отражались наши лица и души. Сон, оживший во мне, был только в разуме, а я лишь придала ему человеческое тепло. Это была иллюзия, но она уже исчезла; карточный домик разлетелся от первого ветра. Хуан был и будет, только он запутался, потерял курс. Он всегда будет чем-то, а я никем и ничем.
– Ошибаетесь. Только вы можете вытащить его из бездны, где он находится. Не бросайте его в порыве.
– Нет, Ноэль, нет. То было раньше, в единственный солнечный час моей жизни, но яркое солнце погасло, и теперь я снова бреду во мраке. Не беспокойтесь, я достаточно хорошо знакома с дорогами боли и отверженности. Я так хорошо с ними знакома, и они мне привычны, непозволительно их покидать. Это путь моей жизни, и единственная, кто в нее вторглась – это надежда. А теперь, оставьте меня, Ноэль, и будьте спокойны. Увидимся завтра на суде.
– Вы одобряете мое общество? Я могу приехать за вами?
– Это было бы не хорошо, Ноэль. Вы – нотариус семьи Д`Отремон, а я – жена осужденного.
– Должен признаться, вы правы. Но обойдемся без очевидных формальностей. Может быть есть что-то, что я мог бы сделать для вас?
– Думаю, да. Рядом с Хуаном заключен ребенок, против которого нет обвинений. Нужно выпустить его.
– Я серьезно займусь этим и учту ваши пожелания. Прощаюсь с вами до завтра.
– До завтра, Ноэль.
Опустив голову, старик удалился, но Моника не смотрела на неясные очертания фигуры. Луна спряталась меж облаков, ветер издалека доносил призывы колокола, который был для Моники возвращением к прошлой жизни. Чем она и жила несколько месяцев назад; белые руки инстинктивно поискали четки, ранее висевшие на талии; затем руки упали от огромной усталости, и снова в голове дерзко промелькнула мысль: