– Она пыталась сделать это, но ее не пустили. Это не она посадила всех в тюрьму, и не несет ответственности за происходящее. Наоборот. Она ужасно опечалена тем, что сделал Ренато.
– Хватит, – отрезал Хуан саркастично. – Святая Моника! О, нежное сердце женщины-христианки! Грешнику нужны сырые дрова, которые не разгораются быстро и мучения будут длиться бесконечно долго.
Хуан яростно проговорил последние слова, уставившись на Ноэля, который переводил дух, подавленный вспыхнувшей злобой Хуана, и напрасно пытался найти слова, чтобы его успокоить:
– Хуан, Хуан, всегда тот же бунтарь, все тот же свирепый волк! Ты не знаешь, а я хочу тебе сказать, что тебя ждет законный суд и судить тебя будут беспристрастные судьи, тебя будут обвинять далеко не во всех твоих преступлениях.
– Конечно же, в похищении Моники.
– Ее нет среди обвинений. Хотя я не знаю, будет ли она говорить на суде.
– На суде? Она лично пойдет туда? Необыкновенная новость! Я думал, что полномочия в этом будут у ее обожаемого защитника и свояка, у которого она нашла приют среди садов Кампо Реаль. Она ведь там, не так ли? Туда ее увез Ренато!
– Моника в своем доме, думаю, что совесть ей не позволит. Также ты не прав, когда думаешь, что Ренато способен подкупить суд. Хотя и не веришь, но все будет по справедливости; Ренато – законный противник или, лучше сказать, никто иной, как твой враг.
– В таком случае, он делает только хуже, поскольку после этого я возненавижу его всей душой! Скажите ему, чтобы он был осторожен и защищался, наконец мы сможем быть настоящими и честными врагами. А теперь…
– Я не уйду без ребенка.
Оба повернули головы. Свет зарождавшегося дня проникал сквозь длинные решетки тюрьмы, освещая темного мальчика, который приподнялся с каменной скамейки, большие испуганные глаза смотрели на обоих. Властно раздался голос Хуана:
– Вставай, Колибри! Помнишь нотариуса Ноэля? Он пришел за тобой. Эта бумага подписана, чтобы освободить тебя. Освободить!
– Меня? Только меня?
– Только тебя. Полагаю, Святая Моника подумала, что этого достаточно.
– Не отравляй ребенка. Что ты знаешь? – упрекнул Ноэль. – Я пришел за тобой от имени хозяйки, сынок, сеньора Моника добилась, чтобы тебя освободили и хочет забрать к себе.
– Без капитана? Я не хочу оставлять вас, капитан! Мне хочется быть с вами! Не хочу ни с кем идти!
– Даже к хозяйке, которая так тобой обеспокоена? Ты очень неблагодарен.
– Не думаю, Ноэль, просто он не доверяет, ему пришлось этому научиться, – объяснил Хуан. И обратившись к мальчику, посоветовал: – Нет причин ей не доверять, тем более тебе. Иди к Святой Монике и служи ей, как на корабле. Ты не нужен мне здесь, а она о тебе позаботится. Для ее души он всегда будет облегчением.
– Очень сожалею, что ты не хочешь понять, что Моника ни в чем не виновата, – посетовал Ноэль.
– Ни в чем? Вы так уверены, Ноэль. Вы могли бы подтвердить с такой же уверенностью, что Ренато это делает не из-за письма Моники? Теперь она хочет помочь Колибри, конечно же в качестве искупления за неосмотрительную искренность письма, из-за которого я пребываю в Замке Сан-Педро.
– Я недостаточно знаком с Моникой, чтобы утверждать обратное, но даже если и так, то ее не в чем упрекать.
– Вам, конечно же, не в чем. Это я слишком много навыдумывал.
– Хуан, что ты пытаешься сказать? – удивился взволнованный Ноэль.
– Ничего! – звон горна донесся до их слуха, и Хуан сообщил: – Сменяется охрана. Думаю, вам нужно отправляться. Ведь ваше разрешение было не для того, чтобы посетить меня.
– Чтобы забрать Колибри, и мне действительно нужно уходить. Через два часа ты будешь на суде, и полагаю, у тебя есть хороший адвокат.
– Я сам буду отвечать на обвинения в суде, – высокомерно подчеркнул Хуан. И обращаясь к Колибри, приказал: – Будь спокоен, мальчик. Я приду за тобой сразу же, как только меня отпустят.
Он ласково погладил широкой ладонью кудрявую головку. Затем повернулся спиной, уходя вглубь камеры, пока Ноэль молча выходил, взяв Колибри за руку. Хуан вернулся к решеткам, нагнулся, чтобы взглянуть на полоску узкого голубого неба, и почувствовал, что этот кусочек неба был похож на тонкий кинжал воспоминаний, пронзавших душу. Он пробормотал про себя:
– Благодарность, благодарность. Тем не менее, она сказала: счастье. Был такой свет в ее глазах… Почему они так светились? Она уже знала, понадеялась сбежать? Что было в ее глазах? Свет победы? Может насмешка? В ее глазах была любовь, но для кого была эта любовь?
Его руки сжали крепкие решетки, он наклонил голову и уже не смотрел на голубое небо, а лишь на темные и обточенные стены двора. Лишь волна огромной печали пронзила душу, и в этой волне его надежда потерпела крушение:
– Да, это была любовь. Любовь… для Ренато!
Гигантская волна набежала на пляж, почти у самых ног Моники, а затем море будто утихло. Свет нарождавшегося дня, тот же самый свет, который глаза Хуана видели сквозь решетки камеры, омывал с ног до головы изящную женщину, которая остановилась и устремила взор голубых глаз на широкое море. Невероятно, что она вернулась. Она была на беспокойном острове, на земле, где родилась, среди темных крутых обрывов и маленького пляжа, который был брачным ложем любви Айме и Хуана. Для чего она вернулась сюда? Что за отчаянное желание снова вонзить кинжал в рану? Что за нелепое желание убить, замучить себя, какое оскорбленное чувство толкало ее к этому месту? Она этого не знала. Словно монахиня сжимала веревки власяницы, чтобы ранить плоть, так и мысль рвала ей душу, хлестала чувства, мечты, безумную любовь к Хуану. Она подошла к входу в пещеру, как в былое время Айме, точно также произнесла имя, словно целовала его:
– Хуан, мой Хуан! – еще печальней отвергала: – Но нет. Никогда он не был моим. Никогда… Никогда… Он всегда был ее, задохнулся в ее запахе, утонул в ее грязи! Только ради нее он живет, только ее и ждет!
Она упала на колени с таким же судорожным движением, с каким обнаружила Айме в этом месте. И дала волю горьким слезам.
– Я должна забыть, должна изгнать из сердца его видение. О…!
Внезапно она подумала о Ренато, вспомнила старую любовь, которая отравляла ее отрочество, которая была для нее привычкой, которая теперь была лишь тенью в душе. Нет, она не любит больше Ренато, ее удивила мысль, что она когда-то его любила, и его изображение исчезло, и появилось более сильное видение Хуана, словно оно поднялось, вырисовывалось в форме огня, из самой глубины ее души:
– Хуан, пират. Хуан, дикарь. Хуан Дьявол…
Ее глаза рыдали, и она не могла остановить этот поток. Вопреки ее словам что-то пронзило ее сердце и плоть: руки, сжимавшие ее, губы, близкие к ее губам, взгляд ненависти или любви, горевший словно пожар в глазах Хуана.
– Любовь. Да, любовь к Айме. Любовь навсегда! Любовь, которая не кончится!
Легко и покачиваясь, с нежной улыбкой, жарким взглядом, с каким ее тело источало искушение и желание, Айме де Мольнар приближалась к Ренато, проходя через комнату, прилегающую к спальне, где на старом столе валялась куча записок и бумаг, тут же лежали закуски, бутылка холодного шампанского, ароматные фрукты и разные сласти, на которые, казалось не обращалось ни малейшего внимания.
– Мой Ренато, до каких пор?
– Пожалуйста, дай мне закончить.
– Закончить что? Ты провел ночь с этими бумагами, только и делал, что перечитывал и смотрел на них.
– Ночь? – пробормотал смущенный Ренато. – Да. Конечно. Невероятно. Прошла ночь, уже новый день.
– Ты и не заметил, что я провела ночь в ожидании тебя? – жаловалась избалованная Айме.
– Прости меня. Я предупреждал, что буду занят. Решил, что ты ляжешь спать, не так ли? Прости. Я не заметил, как прошло время, и…
– Ренато, куда ты?
– Куда, как не в ванную, побриться и сменить одежду? В таком виде я не могу пойти в суд.
– Ты пойдешь в суд? Ты можешь отправить своего представителя. Если пойдешь, то будешь там ужасно долго. У тебя есть право послать адвоката. Почему бы не приказать Ноэлю, к примеру?
– Ноэль ничего не знает об этом деле. Он не будет вмешиваться, и я не желаю, чтобы он вмешивался, не говоря о том, что его, скорее всего, не примут в комиссию. Он сочувствует Хуану.
– Это имеет значение? Разве не ты ему платишь?
– Я не плачу за его совесть. Сердце и чувства принадлежат только ему.