Адамс Каридад Браво - Моника (ЛП)

Единогласный крик пробежал по залу. Судьи и присяжные встали; охрана с ружьями задерживала народ, который пытался выскочить на помост. Неспособная сдерживаться, Моника встала перед судом, подошла к Хуану и повернулась к Ренато. Председатель дал знак судебному приставу, тот приблизился, но не осмелился ее тронуть, остановился перед ней. Затихли перешептывания и голоса – неожиданно возник жадный интерес к услышанному:

– Сеньоры судьи, присяжные, вы не можете приговаривать Хуана! Необходимо судить, но не совершать новой жестокости. Ради Бога, послушайте. Вы накажете его за великодушие? Милосердие? За защиту тех, у кого ничего нет? За помощь беззащитным? Нет! Правосудие не может наказывать за борьбу, защиту своей жизни и жизни других несчастных, за борьбу с варварством, за то, что помог сбежавшему ребенку, за ранения при самозащите от подлеца, которого зовут Бенхамин Дюваль…

– Сеньора Мольнар, хватит. Хватит! – осудил председатель. – Вы взяли на себя роль адвоката, нельзя выслушивать подобное. Здесь слушаются не доводы, а доказательства, которые дали бы вам право говорить.

– Я немедленно предоставлю вам доказательства. Только умоляю сеньоров присяжных быть менее жестокими с Хуаном, чья судьба с детства была к нему сурова. К тому же, его ошибки, преступления, предъявленные ему обвинения, случились в основном в других странах, где царствуют другие законы.

– Свидетель забывает, что основные обвинения, помимо ссоры с Бенхамином Дювалем – это невыполнение обещания выплатить компенсацию, когда тот отозвал свой иск, – напомнил председатель. – Злоупотребление доверием, это значит, что он вышел из порта на корабле до того, как удовлетворил долг, в котором сегодня его обвиняет сеньор Ренато Д`Отремон и Валуа.

– Я как раз собиралась подойти к этому вопросу, сеньор председатель, – прервала Моника. – Хуана арестовали и отсутствовала его связь с внешним миром вплоть до настоящего момента, мне помешали переброситься с ним даже словом. Я разделяю с ним бескорыстие, искреннее презрение к деньгам. Но у женщины, на которой он женился в Кампо Реаль, есть наследство. Подарок скромный. Этим я обеспечу покрытие долга. Даю торжественное обещание присутствующим на этом суде выплатить все до последнего сентаво, надеюсь, этого будет достаточно, чтобы освободиться от обвинения в злоупотреблении доверием.

– Могу ли я задать вопрос свидетельнице? – добавил Ренато. – Только один вопрос свидетельнице, прежде чем та заявит под присягой. По причине ли доброты Хуана Дьявола она умоляла доктора Фабера написать матери, попросив помощи, поддержки, чтобы сбежать со шхуны Люцифер, где была удержана против предписания доктора, несмотря на то, что была тяжело больна?

– Никогда я не просила доктора Фабера написать такое письмо матери или еще кому-либо, – решительно отвергла Моника. – Я лишь попросила сообщить ей, что жива. Клянусь, это была моя просьба к доктору Фаберу.

– Предположим, что причина такого действия доктора была вызвана страданием и беспомощностью его соотечественницы, которую оставили на жалком корабле против ее желания, что крайне возмутило его, и он решил пойти дальше. Разве этого недостаточно, чтобы опровергнуть притворную доброту Хуана Дьявола?

– Я лишь благодарна ему за поездку. Я сознательно приняла его бедность. Никакой суд не может обвинить его, если его не обвиняю я, никто не может поддерживать против него иск, если я отказываюсь. Считаю своим долгом ответить глубочайшей благодарностью обвиняемому…

Она замолчала, чувствуя, что силы покинули ее, но твердая рука ее поддерживала. Рядом с ней стоял Ренато, который воспользовался этим и повернулся к суду:

– Мне очень больно заставлять свидетельницу затрагивать личное. Очень жаль выставлять на всеобщее обозрение то, что касается чести моей семьи. Когда дело доходит до такого, следует выпивать все до последней горькой капли. Публично, принимая новую на себя должность прокурора, которого прервали, прошу сеньоров присяжных вынести вердикт виновности, чтобы председатель суда применил более строгое наказание, отмеченное в законе для доказанных обвинений, признанных самим обвиняемым и доказанных свидетелями. Прошу самого сурового наказания, которое есть в кодексе, чтобы защитить общество от того, кто его злословит и нападает, чтобы было неповадно тем, кто хотел бы следовать по его стопам, в интересах женщины, которую я, к сожалению, законно отдал в его руки. Если она, в своем бесконечном благородстве, настаивает быть его законной женой, прошу сеньоров присяжных и судей помочь мне исправить большую ошибку, чтобы почувствовать себя честным человеком.

Последовала торжественная тишина. Не имея сил, чтобы остановить его еще раз, Моника отошла на несколько шагов. Теперь она была рядом с Хуаном, но едва могла на него смотреть. Перед глазами словно вертелся вихрь, в голове стучали удары молотка, напомнив ей тот ужасный путь к побережью, когда она думала, что живет в каком-то адском кошмаре. Для нее голоса звучали громче, взрывались, пронзая сотней стрел тоски, ударяя словно хлыстами.

– Обвиняемый может говорить в свою защиту или согласиться с защитником, – провозгласил председатель.

– Благодарю защитника и суд, – насмешливо произнес Хуан. – Моей единственной защитой было бы отрицать правду, а я признавал ее. Ничего не стоят причины, из-за которых я сделал то, что сделал, как прекрасно выразился сеньор личный обвинитель. Я презираю деньги, презираю и ненавижу их всей душой, по крайней мере до сих пор. Возможно, из-за отвращения видеть, что деньги – цена всего, возможно из-за отвращения смотреть на тех, кто цепляется за них, и становится еще ненасытнее, исполненный желания нагрести как можно больше золота в свои сундуки. Не из-за приданого я просил стать женой Монику де Мольнар. Мужчины моего класса женятся не на приданом, а на женщинах. И если весь этот процесс, как только что заявил Ренато Д`Отремон, не имеет никакой другой цели, как вырвать женщину, которая законно принадлежит мне, то отвечу, что ему никогда это не удастся, если только он не наймет убийцу, чтобы покончить со мной!

– Тишина, тишина! – председатель пытался перекричать возгласы, которые вызвали последние слова Хуана. – Заседание приостанавливается. Перерыв на двадцать минут до слушания свидетелей защиты. Покинуть зал!

Хуан напрасно пытался повернуться к Монике. Два жандарма преградили ему путь, другие подталкивали его к длинному проходу. В его руках была записка, переданная Чарльзом Бриттоном. Пока он шел с четырьмя вооруженными, он развернул ее и жадно прочел. Только несколько слов, безумных и страстных слов любви поколебали его сомнения. Это была записка от женщины, написанная крупными, неровными буквами. Не было знака, подписи, он не мог вспомнить, где видел этот почерк, но тонкий аромат духов, которым дышала бумага, словно враз возник в его памяти, и он злобно смял ее, выбросил, как лунатик, и пошел прочь.

Моника последовала за Хуаном. Она освободилась от рук Ренато, уклонилась от судебного служащего, пытающегося остановить ее. Она бежала с тревогой, желанием догнать, обменяться хоть словом. Но было уже поздно. Обитая гвоздями дверь закрылась за последним жандармом, и Моника неуверенно остановилась, как будто очнулась, задыхаясь от сумятицы чувств. Недалеко от дверей валялся клочок бумаги, она подняла его. Да, теперь она вспомнила, была уверена, что увидела, как из рук Хуана выпал этот клочок бумаги, когда напрасно бежала, с волнением подумала, что это могло быть его сообщение. Может быть, для нее?

Она читала снова и снова, едва понимая. Наконец, ее рассудок прояснился. Она вспомнила почерк, хорошо знакомый запах духов, который застрял в горле, и горестно прошептала:

– От Айме для Хуана. Для Хуана!

Все потихоньку возвращались в зал. Еще более серьезный и хмурый председатель суда, скучный и безразличный старый секретарь, встревоженные двенадцать человек, которых выбирали из всех социальных слоев, из них состоял суд присяжных.

– Суд возобновляет слушание, – сообщил секретарь.

Пришла бледная, беспокойная Моника. Дойдя до помоста, взгляд Ренато устремился на нее, пронизывая глубоким и печальным упреком. Во всем его поведении была решимость, как внешнее сопротивление на отчаяние души, мучая древнюю гордость Д`Отремон и Валуа, которые смешались в нем.

Зашел молча Хуан. Как и Ренато, он, казался еще более спокойным и бледным. Во всем его облике сквозило бесконечное отчаяние, которое в этих двух разных лицах, словно нерушимая печать, делала их похожими на братьев.