Такси остановилось у центральных ворот железноводского санатория «Тельмановец». Таксист, немолодой грузный карачаевец, достал из багажника «Лады» большой, ядовито-зеленого цвета чемодан Золотарева. Тот, рассчитавшись с таксистом, вытащил ручку чемодана и неторопливо покатил его по асфальтовой дорожке к главному входу в санаторий. Оранжевое кавказское солнце, пробивая пахучие каштановые листья, светило в глаза. Не доходя до входа несколько метров, он остановился отдышаться, постояв с полминуты, двинулся дальше.

В холле на регистрации отдыхающих он был один, достав документы, стал ждать, пока устроят в санаторий.

– Вас проводить? – обратилась к нему молоденькая темноволосая горничная, когда закончилась регистрация.

– Да, – ответил он. Они поднялись на лифте на 8-й этаж.

– Ваша комната, пожалуйста, проходите!

Горничная открыла дверь в его номер, оставила ключ, улыбнувшись, возвратилась к лифту. У него была небольшая комната, метров 12, совсем небольшая прихожая, туалет с душевой кабинкой. В комнате стоял журнальный столик, телевизор, кровать, тумбочка, возле журнального столика пара стареньких, но элегантных, советского стиля кресел. Сняв верхнюю одежду, он вышел на балкон, присел на небольшой пластмассовый, синего цвета стульчик, отдыхая, огляделся. Перед ним открывался вид на великолепный, лесистый, величественный Бештау. «Десять дней, десять дней тишины, спокойствия и одиночества…»

На десять дней акционеры фирмы во главе с Улановым отправили Золотарева на долечивание в железноводский санаторий. Васильев, заведующий первым хирургическим отделением больницы, где Золотарев пролежал две недели после реанимации, не советовал ближайшие полгода надолго покидать близких, опасаясь возможности повторного желудочного кровотечения, несоблюдения Золотаревым диеты, общей его слабости. Он, всегда худой, но энергичный, быстрый, подтянутый, которому в 35 никогда не давали и тридцати лет, до невозможности исхудал, потерял всю свою энергию и харизму, от недостатка гемоглобина в крови был иссиня-бледен, приобрел одышку, очень быстро уставал от самого небольшого физического напряжения.

Эта десятидневная поездка в одиночестве, пятиразовое диетическое питание, минеральные воды, он ожидал, вернут его к жизни. И вопреки мнению Васильева он все же поехал в санаторий.

После обеда Владимир вышел в парк Железноводска, осмотрел Пушкинскую галерею, дошел до славяновского источника, выпив стаканчик воды, присел передохнуть на лавочке близ источника.

Сейчас, через три недели после реанимации, он вдруг стал бояться за себя, за то, что с ним может произойти то же самое, стал с повышенной внимательностью думать о собственной диете, своем здоровье, продумывать каждый свой шаг, каждый прием пищи, даже самый незначительный; отказываться от яблок и фруктов, потому что у них жесткая клетчатка, от жареного, потому что от него повышается кислотность, на алкоголе он вовсе на долгие годы вперед поставил крест. Он перестал думать о детях, жене, о матери и отце, и о сестре он вспоминал только потому, что у её мужа когда-то была язва, и он интересовался у нее, как лечился ее образцово-показательный энергетик. И сейчас с никогда не присущим ему мелочным вниманием к себе, к своему здоровью, он вдруг погрузился в собственные ощущения, шаги к поиску собственного выздоровления.

Быстро стемнело. Золотарев, засидевшийся на лавочке у источника, вернулся в санаторий. Поужинав, он почувствовал сильную усталость – от переезда, от нового места, от удовольствия одиночества, которого никогда раньше не испытывал. Он открыл дверь на балкон, в ясную, пряную, безветренную кавказскую ночь. Было тихо и безумно спокойно, где-то внизу раздавался шелест нижнего?? ветерка, обдувающего санаторные деревья: каштаны, дубы и клены. Он заснул…

«… ААА! СЕСТРА!!!»

Золотарев проснулся среди ночи, он взмок, настолько, что промокла его простыня. Он сел в кровати, страшный реанимационный сон снова приснился… В его донельзя исхудавшей груди с боем стучало сердце, он схватился за него правой рукой. «Это сон, это только сон… все прошло, уже все прошло, я выжил…» Он заставил себя встать с кровати, накинул олимпийку, надев тапочки, вышел на балкон.

В конце первого дня в реанимации ему стало хуже. Врач-реаниматолог, молодой полный татарин, вместе с Васильевым, вышедшим в субботу, чтобы осмотреть Золотарева, настаивали на переливании плазмы. Но молодые медсестры заранее нашептали Золотареву о СПИДе, который можно получить от чужой крови.

– Шанс очень небольшой, но это реально! Представь, ты ничего не сделал, а у тебя СПИД! Не соглашайся, – говорили они ему. – Ты молодой, так вытянешь!

А днем, до того, как ему стало хуже, пришла Марина с детьми, врач разрешил им пройти к отцу на несколько минут. «Суббота, – сказал он медсестрам. – Пусть побудут с отцом». Коричнево-бледный от потери крови, почти бестелесный, он лежал в кровати, пытаясь улыбаться жене и детям. «Как хорошо, что они живы… как хорошо», – думал он. Марина грустно смотрела на мужа, пытаясь улыбнуться.

– Что, я сильно плох? – слабым голосом, сипя через желудочный зонд, торчащий у него из носа, спросил он, показывая взглядом на пульсометр на указательном пальце правой руки и капельницу на левой. Марина улыбнулась, сглотнув слюну, и, потерев глаза, отрицательно замотала головой. Золотарев улыбнулся ей.

– Все хорошо, Марин, не горюйте, идите домой… Я устал… – он попытался ободряюще улыбнуться жене и детям… Ночью у него были сильные головные боли, под утро он увидел перед собой красивую огненную дорогу, яркое красное солнце шаром стояло перед ним впереди, ему было бесконечно хорошо и счастливо от огромного количества лучей, света, огня, он ощутил, что его болезни больше нет, он силен и счастлив… И вдруг он очнулся от жуткой, нестерпимой головной боли, хотел застонать и стерпел, увидев сидящую рядом красивую женщину лет 50, на бейджике которой было написано «старшая медсестра Наталья Павловна». Она была в классическом белом медицинском халате с длинными полами. Она строго смотрела на Золотарева большими подкрашенными голубыми глазами. Золотареву хотелось слушать и делать все, что скажет эта красивая, как ему казалось, властная женщина.

– Владимир Сергеевич! Вы понимаете, что ваш гемоглобин на критическом уровне? Сорок шесть – это очень мало. Если, не дай бог, у вас снова откроется кровотечение, мы вас не вытянем!

– И что нужно делать? – спросил он.

– Переливать кровь!

Он молчал.

– А может быть, я поправлюсь без переливаний?

– Ничего обещать не могу, сколько времени уйдет на вашу поправку. У вас целующаяся язва двенадцатиперстной кишки 1,5 на 1 сантиметр. Ведь вы с вашим гемоглобином 46 и дырой в 2,5 сантиметра, вы не застрахованы ни от чего.

– Кровь сделает мне лучше?

– Конечно! Поднимется гемоглобин, и вы быстрее начнете поправляться. Это совершенно точно!

– Что ж, – сказал он, – делайте переливание…

– Отлично! – обрадовалась своей победе Наталья Павловна. – Будем готовить вас к переливанию!

После переливания у него побаливала голова, но ему стало резко лучше. Он почти физически ощущал эти 500 миллилитров плазмы, которые в него влили. «Надо было еще вчера соглашаться», – думал он, чувствуя, как оживает организм, как у него снова появилась возможность шевелить конечностями, ощущать, что они у него есть. Он стал замечать, что происходит вокруг в реанимационной палате, прислушивался, о чем говорят между собой медсестры, обратил внимание на соседа, которого привезли утром, молодого плечистого украинца, приехавшего в Россию на заработки.

– Говорит, что сердце, – рассказывала Надя, полная некрасивая медицинская сестра, принявшая Золотарева прошлым утром в первом хирургическом отделении. – Грудь болит! Прокололи ему… – она назвала какое-то лекарство с трудновыговариваемым названием. – А у него давление до 150 подскочило! Представляешь! Наоборот должно было упасть… – она сидела на том же стуле, где утром сидела старшая медсестра, и продолжала тихо наговаривать Золотареву.

– Попробовали другое, вроде упало… Сейчас лучше. Видишь, ожил, – она мотнула головой в сторону украинца, спавшего метрах в четырех от Золотарева, справа на соседней реанимационной кровати. Надя еще сидела рядом с Золотаревым, стала показывать ему на телефоне фотографии своей недавно купленной в кредит «Пежо», когда проснулся украинец.

– Можно вас, сестричка! – позвал он.

– Видишь, я же говорю, ожил, – сказала Надя, вставая и направляясь к украинцу.