— Ей нравится какой-то парень из университета. — спокойно отвечаю, хотя выдавить из себя эти слова оказывается непростым занятием. И мой агент прыскает и взрывается еще одним приступом смеха. Пара, помпезно сидящая вся в белом, не одобряет поведения Хелен.
— И за неделю ты не охмурил ее?
— Я ее подростковая фантазия. И только. А наняли меня обучать как раз-таки из-за этого Джорджа, — сладкий и от этого мерзкий вкус сока оказывается во рту. — Про которого она не забывает упомянуть каждый день. Я же играю роль холодного и сурового наставника.
— А ты, смотрю, злишься. — Хелен, настолько довольную разговором, я, признаться, видел давно.
— Потому что, блядь, я каждый день заставляю ее играть влюбленность в меня и соблазнять меня! А она вчера, когда мы чуть не поцеловались, ляпнула «А Джордж любит рисовать.». Какой нахрен, Джордж? — ярость снова разрастается во мне, стоит вспомнить. — Еще ни одна женщина не говорила мне такого, когда мои губы были в паре сантиметров от нее.
— Да… — моя собеседница облокачивается на стул и в задумчивости подносит руки к губам — Она прекрасна! Но, как жаль… и правда бездарна, раз даже влюбленность в тебя не может сыграть. Но странно, ты же актер ее…
— Может.
— Таак… — поддается вперед. — Смотрит влюбленным взглядом?
— Да. — глухо говорю я. — Хелен, мать его. Я не знаю, что это. Когда она смотрит, нет никого кроме меня для нее. Но говорит…
— В какие моменты она это говорит? Не тогда ли, когда у вас искры или, как вчера, назревающий поцелуй?
Быстро пробегаюсь по всем ее упоминаниям этого убогого Джорджа.
— Похоже.
— Тогда трахни ее, даже если она будет пятиться от тебя с тетрадкой-оберегом, в которой на всех страницах выведено имя «Джордж» и обведено сердечками. Мы совсем забыли о твоей сестре. А она бы не пустила тебя близко к подруге без должного урока.
— Ты думаешь… — а ведь правда, как я сам не подумал. Был занят…
— Уверена. Ты слишком часто думал о сексе с ней и упустил важную деталь. Может, этот Джордж девочке вовсе не нравится. Мне именно так и кажется. А он создан для того, чтобы держать тебя, нашего расхищающего женские трусики, красавчика, подальше. Плюс тебе самому отведена роль незаинтересованного наставника. А ведь ты ко всем своим ролям подходишь вдумчиво и серьезно. Не задумывался, почему?
— Хелен.
— Не благодари. Трахнуть ее вне дома я тебе запрещаю. После статьи Томпсон, которая отчего-то столько тянет, это не закончится хорошо. Но в доме тоже опасно, — на мой вопросительный взгляд, дополняет. — Там же есть золотые ножнички. Не забывай, Райан. — широко улыбается женщина.
20
Хлоя
Моя пытка, в которой я периодически страдаю, но при этом умудряюсь обожать все происходящее вокруг, длится уже неделю. Кажется, самую прекрасную неделю в моей жизни.
Он улетел вчера и должен вернуться завтра, но бабочки в моем животе сходят с ума и уверяют, что это слишком долго. Слишком.
Лизи щиплет меня за руку, пока мы лежим на соседних шезлонгах около бассейна:
— Ты хоть сделай вид, что не так страдаешь! Этот тиран уехал, и мы можем свободно вздохнуть.
— Он не тиран…
— Неужели? — хитрым взглядом смотрит подруга. — А кто ныл мне в пятницу?
— Нууу…
На самом деле Райан подошёл к просьбе сестры по созданию из меня соблазнительницы Джорджа неожиданно серьезно. Кажется, даже наследница Тру Голд не ожидала от него такой прыти.
И отчего мне стыдно перед капитаном «Волков» непонятно, но теперь, видя Джорджа на репетициях, я краснею, будто за его спиной ежедневно варю зелья для его приворожения.
Наши специфические занятия с Райаном длятся с двенадцати до шести. Если у нас с Лизи в этот день есть репетиция в нашем драмкружке, то время сдвигается.
Он в тот же вечер огласил нам свои условия «мастер-класса». На начальные возмущения моей подруги о «полном нон-стоп погружении» был дан категорически отказ.
— После шести — недовольно шептала мне Лизи, — этот кобель снимет с себя роль холодного наставника, так что не смей от меня отходить.
— Да он даже не смотрит на меня…
— Ты и пикнуть не успеешь, как будешь лежать без белья с раздвинутыми ногами. — не знаю, что она читала на моем лице, но ехидно добавляла. — Ты ещё успеешь их раздвинуть, но пока держи колени вместе, а ночью надевай железные трусы и завязывай ноги тугим ремнём.
До завтрака Райан уходил на пробежку, а я спускалась готовить ему завтрак. Моя белокурая опекунша ужасно возмущалась, но ещё больше бесилась оттого, что мне самой это нравилось.
— Ты такая глупенькая, — качала головой Лизи и демонстративно закатывала глаза. Красивые небесные, точь-в-точь, как у ее брата.
Клод первое мое появление на кухне воспринял, как личное оскорбление. Но на попытки объяснится только помахал руками и отвернулся к своей готовке. А дальше расхаживал всячески меня не замечая, при этом кисло поглядывая на мою яичницу. Уверяя меня одним взглядом — более жалких яиц на сковороде он давно не видел.
Когда в очередной раз страдальчески изучил содержимое тарелки, приготовленное мной для Райана и сказал себе под нос на французском о странностях американцев, меня это позабавило и я без задней мысли задала ему встречный вопрос. Тоже на французском. На самом деле мне давно, с тех самых пор, как я узнала, что повар Лизи француз, хотелось с ним поговорить, но было бы странным заваливаться на кухню с радостной улыбкой и предложением попрактиковать франсэ՜.
Моя мама приехала в США на практику в студенческие годы из небольшого городка во Франции — Монпелье, Встретила папу и со слов ба «у них закрутилась жаркая Амур-тужур, после чего о возвращении к Средиземному морю можно было забыть. Они поженились и через год родилась я.
Со мной с самого рождения говорили на двух языках. Папа на английском, а мама — на французском. Сколько бы Эдвард Райт не убеждал жену перестать мучить ребенка своими «bonjour baguette», она оставалась непреклонна.
— Язык любви, — улыбалась вечерами мама, когда ложилась рядом со мной. — Самый красивый и мелодичный. Я мечтаю, как ты вырастешь, и мы все вместе поедем во Францию. Не знаю, как насчет Монпелье, но ты точно влюбишься в Париж.
Папа в это время, появляющийся в дверях, изображал рвотные рефлексы, от которых нельзя было не смеяться. А его жена Агнес Моро, так и не сменившая фамилию, гневно смотрела на мужа, при этом еле сдерживая уголки губ. Но папа так просто не сдавался, он удалялся, чтобы в следующую секунду появится в мамином красном берете и смешно расхаживать, посылая нам томные поцелуи.
Этим он мстил маме за ее частые упоминания об уровне и шике французских мужчин.
«Твой папа шикарно кривлялся, — грустно вспоминала ба. — И одно время мечтал о кино, как и ты сейчас.»
После той аварии родителей не стало.
Мы с ба переехали, а мои французские разговоры оборвались. Да, я читала книги и смотрела фильмы, но это не заменяло живого общения. А здесь, благодаря Райану, Клод открыл меня с новой стороны и теперь мы каждое утро проводили с ним в оживленной беседе. Ещё в тайных разговорах о Райане, чьим фанатом был повар, и смешил меня своими “Uhlala”. Благодаря ему я не только практиковала язык, но и улучшала свой уровень в части готовки завтраков. Лизи в это время предпочитала спать или загорать на шезлонге возле бассейна.
После завтрака Райан уходил к себе, а затем тренировался в тренажерном зале, оборудованном в доме Стилов. В эти часы его можно было встретить в доме в одних шортах и футболке. Или без неё. И тогда действительно вокруг играла пленительная “Uhlala”, срывающая с моих глаз скромность и сдержанность.
Загорелое и красивое тело, широкие мощные плечи, плоский живот и выраженные косые мышцы пресса. В голове крутилась фраза из фильма «ты что, отфотошоплен?».
Он расплывался в улыбке, гладя на нас, и уходил, откровенно смеясь, когда ладонь Лизи ложилась на мои горевшие глаза, а улыбка «мир прекрасен» расплывалась на лице.