Всю первую пару я сижу как на иголках, потому что не представляю, как подать заявление на перевод, чтобы об этом не узнали ни Влад, ни его папаша-ректор, потому что стоит им узнать — и мои мучения никогда не закончатся.
На перемене выхожу в коридор и первое, что вижу — спина Влада; чуть впереди замечаю Яну и отчаянно машу ей рукой. Близняшка замечает мой панический взгляд, и бойко подскакивает к Владу, начав расспрашивать его о всякой ерунде, но этого достаточно, чтобы я успела прошмыгнуть в соседний коридор.
До кафедры рукой подать, и, хотя кабинет ректора находится в другом крыле, сюда я пробираюсь на цыпочках.
Здесь непривычно тихо и немноголюдно, и я, вдохнув побольше воздуха, подхожу сразу к секретарю. Правда, открыть рот не успеваю — кто-то мягко дёргает меня за локоть в сторону; пискнув, поворачиваюсь к источнику моего испуга: на меня смотрят проницательные глаза Виктории Эдуардовны — преподавательницы антропологии и по совместительству завкафедры, которую я до чёртиков боюсь.
— Что ты здесь делаешь, Озарковская?
Что-то замечаю в её глазах — не знаю, что именно — но это заставляет меня выложить ей свою просьбу помочь с переводом.
Пару долгих секунд она внимательно смотрит на меня, потом оглядывается по сторонам и втаскивает меня в свой отдельный кабинет. Я с надеждой смотрю на неё и молюсь всем богам, чтобы всё получилось.
— Знаешь, меня очень напрягает тот факт, что приходится «валить» на экзаменах такую способную студентку, — говорит она наконец, и от услышанного мои глаза удивлённо распахиваются. — Я не привыкла, чтобы мной командовали, словно комнатной собачонкой. Мне уже почти шестьдесят лет, а тут со мной обращаются, как рабыней — поди туда, сделай то.
Справедливости ради стоит сказать, что на свой возраст она не выглядела ни капли; поговаривали, что она даже бегом занимается — пару раз её видели в парке. К тому же, во всех новинках двадцать первого века вроде компьютера и смартфона она разбирается довольно неплохо.
От разгорающейся внутри веры в лучшее в горле застревает комок, который я никак не могу проглотить.
— Так вы поможете мне?
Виктория Эдуардовна кивает, и на её губах появляется намёк на улыбку.
— Помогу.
Она садится за свой стол и даёт мне пошаговую инструкцию: что именно от меня требуется, чтобы я смогла перевестись.
— Чем скорее ты всё сделаешь, тем лучше, — строго напутствует она. — Никому об этом не говори — слухи расходятся быстро; ректору на подпись твой приказ о переводе всё равно придётся представить, но мы сделаем это, когда уже всё будет решено на сто процентов.
От накатившего облегчения на глаза наворачиваются слёзы, и мне приходится наклонить голову и спрятаться за волосами, что женщина не увидела их.
Заявление о выдаче академической справки я пишу здесь же, под чётким контролем Виктории Эдуардовны; она его принимает и морально готовит меня к тому, что эту самую справку придётся ждать в лучшем случае десять дней. После этого ещё десять понадобятся для того, чтобы меня отчислили и перевели в другой ВУЗ, где мне придётся обращаться в приёмную комиссию с копией зачётной книжки и сдавать вступительные экзамены, а после ликвидировать разницу в предметах в виде «хвостов».
От маячившей на горизонте перспективы спать над учебниками меня заранее мутит, но это всяко лучше, чем сидеть здесь и делать то же самое, но без возможности в конечном итоге увидеть свой диплом.
В аудиторию возвращаюсь окрылённая до нельзя, и, замечтавшись, врезаюсь в Яну.
— Ну что? — нетерпеливо спрашивает она.
— Кажется, получилось, — возбуждённо отвечаю ей.
Обнявшись, мы дружно скачем от переизбытка эмоций и не замечаем нависшей над нами опасности в лице хмурого Влада.
— И чему вы тут так радуетесь? — раздаётся за спиной его леденящий душу голос. Внутри всё обрывается и холодеет. Надеюсь, он не видел, откуда я шла…
Поворачиваюсь к нему слишком резко; если б не держалась за сестру — точно упала бы.
— Да вот, у Оли голова болела да вдруг прошла! — говорит Яна первое, что приходит в голову. Хотя если подумать — перевод в другой ВУЗ и есть моя головная боль. — У неё адские мигрени, аж сиреневые нолики перед глазами пляшут.
Для правдоподобности ещё и языком поцокала, а я приложила все усилия, чтобы в голос не засмеяться.
— Чего мне не сказала? — хмурится Влад, и моё веселье тут же испаряется.
Несмотря на такой большой срок, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что за мной со стороны Гаранина идёт практически круглосуточное наблюдение. Вообще, если бы он не был таким назойливым, возможно, я и обратила бы на него внимание, но Гаранин решил пойти дальше и, после просьбы его папы меня стали валить практически на всех экзаменах, зачётах и практиках — хватало лишь на то, чтобы я с горем пополам закрывала очередную сессию. Но такое будет длиться недолго: если к исходу весны я не скажу Владу «да» — о получении диплома можно будет забыть, а мне не хотелось спускать коту под хвост четыре года обучения, которые я проводила вовсе не в клубах, в отличие от того же Влада.
А ещё меня безумно бесило это потакание детским капризам со стороны Гаранина-старшего. Что, нынче мужчины разучились своими силами добиваться понравившуюся девушку? Или просто мужчины перевелись, и без помощи всемогущего папочки не обойтись?! Какой вообще уважающий себя ректор опустится до того, что валить студентку просто потому, что она отказалась от роли безвольной куклы в руках его сына?!
— Потому что я уже взрослая девочка и могу сама разобраться со своими проблемами, — бурчу в ответ.
Влад подходит опасно близко.
— Сколько ещё ты будешь от меня бегать? — с придыханием спрашивает он, а меня вновь выворачивает наизнанку.
— Ты имел в виду, сколько ещё Андрей Евгеньевич будет угрожать преподавателям увольнением, если меня не будут продолжать «валить»? — выхожу из себя.
Вообще я по природе человек неконфликтный, ко всем отношусь одинаково положительно — до тех пор, пока человек не покажет мне свою настоящую суть. Тогда я как по волшебству превращаюсь в инквизитора, и с моим расположением человек может смело попрощаться. Спасибо генофонду — говорить в глаза правду, какой бы она ни была, и при необходимости не щадить чувства других я умела.
На мои слова Гаранин морщится, словно у него самого мигрень; находиться рядом с ним, когда он недоволен — второе по счёту моё «любимое» занятие после самого Гаранина, потому что в таком виде он словно сбрасывал с себя маску, и я могла лицезреть его вторую — истинную — личину под шелухой смазливости и приторных речей.
— Осторожнее со словами, куколка, — шипит он, и на мгновение мне кажется, будто я смотрю фильм ужасов со своим участием. — Ты хорошенькая, но не настолько.
Где-то внутри начинает шевелиться что-то очень похожее на первобытный ужас, потому что за предыдущие два года Влад позволял себе многое, но голоса никогда не повышал.
Пока я смотрю на его удаляющуюся спину, испытывая двоякие чувства — потому что хотелось, чтоб он уже переключился на кого-нибудь ещё, и в то же время мне было его нестерпимо… жалко.
— Сдаётся мне, что очень вовремя ты решила переводиться именно сейчас, — шепчет мне на ухо сестра. — У парня уже терпение по швам трещит и нервы сдают.
Киваю и прикидываю, когда именно Влад узнает о том, что я трусливо сбегаю, как крыса с тонущего корабля.
— А ты зачем приходила-то? — спрашиваю у Яны, которая учится на худграфе — на два этажа ниже.
— Узнать, как всё прошло, — удивлённо распахивает она глаза. — Ну и поддержать — тебя же вечно этот садист-изверг караулит, а при мне он может не такой смелый будет.
Недоверчиво смотрю на сестру и усмехаюсь.
— Ты что, серьёзно в это веришь? Да он же как танк — прёт вперёд несмотря ни на что! — выплёскиваю недовольство. Яна по-детски гладит моё плечо, и я выдыхаю. — Если б его поступки были на благо направлены — цены б ему не было…
Мы расходимся каждая по своим факультетам и не видимся вплоть до конца учебного дня, и всё это время мне как-то удаётся не натолкнуться на Влада в коридоре: почему-то мне казалось, что стоит ему посмотреть мне в глаза, как он сразу догадается о моём «Плане побега[1]».
На парковке замечаю «Эскалейд» и Влада рядом с ним, который явно выискивает меня; обойти его так, чтоб он меня не заметил, вариантов нет; я в любом случае попаду ему на глаза. Чувствую себя сейчас как ребёнок, который разбил любимую мамину вазу и теперь думает, как бы не попасться.