Арман поблагодарил жестом, раздул огонь и продолжил:

— Мой роман с Жаком оказался долгим… Обычно я быстро отдалялся — еще быстрее, чем отдалялись от меня. Наверное, во мне был избыток гордыни, но я не мог оставаться лишь предметом отвращения, омерзения или просто любопытства — в большинстве, если не во всех случаях. При этом я лучился любовью, весь сотканный из нее. Сколько очаровательных существ, которые бросили меня и которых бросил я сам, все равно оставались привязанными ко мне душой и телом! Порой мы бываем чересчур суровы к себе и другим. Мы приписываем им замыслы и намерения, тогда как в своей душевной простоте они не придают никакого значения тому, что доставляет нам самые ужасные муки. Я почти всегда уходил первым, дабы случайно не уловить во взгляде, гримасе или малейшем жесте хотя бы тень скуки либо равнодушия. Правда, сначала я обеспечивал своих бывших всем необходимым на два-три года вперед, если только это было в моих силах. Я вовсе не стремился добиться признательности, в девяти из десяти случаев небескорыстной. Возможно, я лишь хотел еще глубже поселиться в их воспоминаниях и верил, что когда-нибудь, в минуту уныния или тоски, один из них откликнется на мой призыв и принесет мне временное утешение… Я так устал от множества перелетных пташек и бесчисленных незнакомцев, случайно встреченных в общественном туалете или на лавочке в безлюдном сквере — во всех омерзительных местах, куда мы заходим иногда по вечерам, словно одержимые, дабы получить удовлетворение любой ценой. Например, тот канализационный коллектор, куда я залез ночью уж не помню с кем. Мы спотыкались посреди невообразимых отбросов, под грохот тошнотворной воды, принимая его за лавину крыс из-за громкого, гулкого эха. Или тот заплесневевший подвал, куда я однажды спустился с невыразимо уродливым существом, которое встретил незадолго до этого: доведенное до последней степени нищеты, оно сидело прямо в поле, под солнцем, и давило на себе вшей. Или другие, не столь вызывающе безобразные, но зато более банальные, что внушали мне лишь отвращение. Наконец, тот шестидесятилетний старик, в отрепье и вонявший бельем трехмесячной давности, которому я исступленно дрочил на грязной марсельской улочке — отнюдь не по доброте душевной или ради его благодарного взгляда, а для того, чтобы разглядеть в его гнусности нечто безысходное, ущербное и ужасное — сродни моей собственной патологии… Впрочем, не все эти почти ежедневные связи были такими уж пошлыми и низменными, однако они лишь усугубляли мое горе. Помнится, как-то вечером в конце февраля, когда моросил дождь, размягчая и вместе с тем раздражая нервы предчувствием набухающей весны, я повстречал в общественном саду городка К*** молодого человека и по его наигранно праздной походке догадался, что он ищет приключений. Проходя в очередной раз мимо, он небрежно обронил какую-то фразу, точь-в-точь как я вчера, чтобы затем перейти к делу. Ты же знаешь, когда человек обращается к незнакомцу ни с того ни с сего, это явный признак. Я сел рядом с ним на сырую скамейку. Из-под его фуражки выбивались тяжелые золотисто-каштановые пряди — такого же рыжеватого оттенка, как и его щеки. В полумраке, слегка озаренном мглистым светом соседнего фонаря, я рассмотрел жестокий, чувственный рот с шелковистым следом от усов поверху и дивные голубые глаза: блестящие, неподвижные, упрямые и порой растерянные, они смотрели невидящим взором. Почему бы мне его тоже не полюбить, как и множество прочих? Я не решался завязать разговор, хоть и не боялся никого не свете: в подобных обстоятельствах мы порой вынуждены прибегать к банальностям, тогда как высшая звериная сущность секса, какой бы личиной она ни прикрывалась, всегда требует благоговейного молчания… К тому же, хотя незнакомец и сделал первый шаг, это не располагало меня к непринужденной беседе. В конце концов, его упорное молчание, неподвижность и сосредоточенный вид, подразумевавший какие-то постыдные мысли, начали всерьез меня беспокоить. Тем более что я замечал время от времени, как он медленно и осторожно шарил у себя под одеждой, потом замирал и продолжал снова. «Мне попался маньяк либо сумасшедший? — раздумывал я. — Что если он выхватит револьвер или нож и нанесет мне смертельный удар, когда я этого меньше всего ожидаю?» Однако любопытство, как и в твоем случае, пересилило. Я по-прежнему молчал и не шевелился. Но я оказался далек от истины: внезапно мужчина вскочил и, резко спустив брюки до средины ляжек и задрав остальную одежду выше поясницы, продемонстрировал восхитительный зад такого же светло-бронзового оттенка, как его щеки, и такой же гладкий, нежный и пухлый на ощупь. Так вот чего он ждал и чего я, видимо, первый не мог ему подарить! Я нервно засмеялся и грустно всхлипнул. Не успел он опомниться, как я уже бросился наутек, оставив его со спущенными штанами, наедине со своим разочарованием и напрасным позором… Совсем другого незнакомца (не переживай, я скоро закончу) повстречал я ночью в том же году, почти на том же месте, правда, весна была уже в самом разгаре. Я повел его вдоль небольшого уединенного канала, протекавшего неподалеку. Там, на береговом склоне, сплошь усеянном цветущим барвинком, под низкими платанами, делавшими ночь еще темнее, я завладел прекрасным молодым телом, хоть даже и не мечтал, что оно когда-нибудь окажется в моих руках. Я мысленно окрестил его юношей с перебитым носом. Он действительно сломал себе хрящ во время какой-то ожесточенной спортивной игры. Несмотря на этот легкий изъян, он обладал великолепным лицом юного государя эпохи Возрождения, с низким, почти нероновским лбом и выгоревшими вихрами: как ты, наверняка, замечал, это вернейший признак бурного темперамента. «Нет, — подумал я, — ни за что не поверю, что эта молодость и мужская красота, эта стройная походка, эта гибкая и крепкая стать и, особенно, надменное, безучастное, презрительное и отстраненное выражение столь гордого лица, будто созданного для того, чтобы внушать женщинам всевозможные желания и одним только женщинам угождать, буквально растают при моем приближении, а сей рот со столь безупречным изгибом внезапно предастся самым низменным мольбам!» Трепетная упругость его бедер услаждала губы и ладони, не говоря уж о гармоничном, пропорциональном члене, который выступал из густого руна — по моим догадкам, такого же пышного и непослушного, как его шевелюра! В страсти своей я метался между белокурыми, округлыми яичками, заглатывая их целиком, и нежным, но вместе с тем твердым членом: поцелуй длился, и я разнообразил его со знанием дела, все более вдохновляясь и присасываясь с такой силой, будто хотел выпить через вену всю кровь сей роскошной жертвы… Однако, несмотря на оргазм, от которого юноша затрепетал в изнеможении, я предчувствовал, что он ожидает чего-то другого. К счастью, вопреки своей непринужденности, незнакомец был сдержан и стыдлив, в отличие от предыдущего — похабного и разнузданного, из чего мне хотелось заключить, что я обознался или что меня ждут несколько дней передышки, а затем я снова смогу увидеться с ним и пережить подлинный экстаз! Две-три недели спустя мы действительно встретились. Мои ласки были, если такое возможно, еще настойчивее, а его дрожь — еще пронзительнее. Наверняка, тебе тоже знаком тот внутренний демон, который так часто и беспричинно, исключительно из злорадства и вредности, подталкивает нас поистине дьявольским жалом к нашей погибели, тогда как мы могли бы надолго отстрочить собственный приговор. Неожиданно прервавшись, я не смог удержаться и тихо спросил: «Это все, чего ты желаешь?» Неправильно меня поняв (поскольку его ладони все еще оставались непорочными) и решив, что я собираюсь исполнить самое заветное его желание, юноша ответил, запрокинув голову так, словно счастье, которого он с нетерпением ждал, наконец-то сбывается, — ответил хриплым, умоляющим голосом: «Делай со мной, что хочешь!»… Я знаю, что означает сей ответ, я ждал и чуял его приближение, однако ни за что на свете не смог бы этому помешать. Тогда я вновь услышал в душе своей тот горький, отчаянный смех, что молчаливо поднимался комом к горлу всякий раз, когда я осознавал всю глубину своей обездоленности. Но мне хватило ума для того, чтобы не предаться ожесточению и не выжать из незнакомца все соки, погрузив его в нескончаемое безумие. Я не утратил рассудок, хотя в ушах звучало одно-единственное слово, тихо повторяемое умоляющим, душераздирающим тоном: «Вставь, вставь…» И что же я мог вставить, позволь тебя спросить? Ведь всем своим распаленным телом он желал этого коварного проскальзывания, этого последовательного проникновения, которое начинается со жгучего прободения и заканчивается триумфальным расширением. Этого тотального заполнения, вызывающего такое чувство, словно ты сам стал той колонной из плоти, камня и огня, что трясет, качает и расшатывает самые сокровенные основы твоего естества. Этого ржания кобылицы, продырявленной жеребцом. Этого давления и почти засасывания ягодиц, прижатых животом партнера, который, сложив руки на поясе, разминает твой напряженный член. И двойного удара молнии в самом конце, когда два сумасшедших тела превращаются в одну звериную массу, сведенную судорогой и внезапно опадающую: при этом один испытывает оргазм — безликий, а стало быть, не искаженный кривлянием, а другой, в еще более безумном экстазе, любуется бескрайней пустотой, объятой невесомым блаженством, что исходит отовсюду… В общем, я снова сбежал. Впоследствии я еще не раз встречал юношу с перебитым носом. Порой он бросал на меня печальный взгляд, но чаще отворачивался и делал вид, будто мы не знакомы. Да и что мы, в сущности, могли бы друг другу сказать? Но его разочарование, злопамятность и, возможно, ненависть не шли ни в какое сравнение с моим отчаянием!.. Я так подробно рассказываю тебе о личных впечатлениях и воспоминаниях, не обладающих какой-либо особой ценностью, вовсе не потому, что надеюсь раскрыть тебе нечто невиданное, а, скорее, для того, чтобы между этими вполне заурядными приключениями и теми, что последуют далее, ты не обнаружил ни малейшего зазора или разрыва. Я хочу, чтобы ты, наоборот, уловил непрерывную последовательность, несмотря на любые извивы или повороты судьбы.