– Ты мне никогда об этом не рассказывала, – взволнованно произнесла Глория.
– Я никому об этом не рассказывала. Мальчик был тёмненький, с волосиками, как у Эду, а девочка родилась почти без волос, она была такая маленькая и совсем слабенькая. Они прожили двадцать дней, каждый день я была с ними, надеялась, что они подрастут, окрепнут, что я буду сама кормить их, прижимать к себе. Но они умерли в один день, с разницей в несколько часов...
– Святая Мадонна! И ты всё это время никому не рассказывала, держала в себе? – Глория была потрясена, у неё не укладывалось в голове, что энергичная, всегда полная сил Алма таила в душе такое горе.
– Мой отец, с которым мы всегда были большими друзьями, очень помог мне тогда. Когда это случилось, я хотела умереть! Мне было так плохо, так плохо, что пришлось заставить себя всё забыть, притвориться, будто ничего не было.
– Значит, вот в чём дело, теперь я поняла, почему тебе так дороги двойняшки Риты.
Эду за дверью перевёл дух и продолжал слушать. Всё его возмущение выветрилось как дым: «Бедная тётя Алма!»
Видимо, лицо у тёти Алмы было очень несчастным, потому что из-за двери послышалось:
– Выпей, выпей, это успокоительное, оно не очень сильное, ты почувствуешь себя гораздо лучше.
– Спасибо, Глория, я в порядке. Просто мне очень грустно. Смерть моих детей изменила всю мою жизнь. Я больше так и не решилась забеременеть. Боялась, что ещё одна надежда, ещё одна мечта снова рухнет...
– Вот только чего я не поняла, – осторожно начала Глория, – ты всегда говорила, что твой первый муж Леополду никогда не хотел детей. Он не хотел их после того, как вы потеряли близнецов, да?
– Нет. Дети были от того, кто стал потом отцом Эду и Эстелы.
Этого сообщения Эду не выдержал, он открыл дверь в гостиную и появился на пороге.
– Что ты сказала, тётя? Я ничего не понял. Я случайно услышал нечто очень важное для меня и хочу понять, что же произошло.
Глория попыталась остановить объяснение, она боялась, что Алме станет плохо, но та пожала плечами и с несвойственной ей покорностью сказала:
– Ну, видимо, настала пора, чтобы ты узнал всё. Глория, я думаю, нам лучше поговорить с Эду...
– Наедине, – закончила Глория. – Я тоже так думаю. Она с нежностью поцеловала Алму и вышла.
Эду смотрел на Алму тревожно, непонимающе. Он знал, что у матери и тётки всегда были сложные отношения. При внешней доброжелательности в них явно ощущалась какая-то натянутость. А отец? Как он вёл себя по отношению к Алме? Ровно, чуть, пожалуй, отстранённо и всегда подчёркнуто вежливо. А к матери обычно относился подчёркнуто любовно. Нет, Эду ничего не понимал в этой истории, пусть Алма всё ему объяснит.
– Я не хотела касаться этой давней-предавней истории, потому что она не имеет к вам с Эстелой ни малейшего отношения, а касается только меня. Но раз мы семья, это, видимо, всё касается всех. Когда я познакомилась с Григориу, то сразу влюбилась в него без памяти, он был очень красив, умён, обаятелен, ты ведь помнишь своего отца. Я сумела его увлечь, ты же знаешь, я тоже не без обаяния, но всё время чувствовала, что это не любовь, а вежливое согласие на мою страсть, и очень страдала. Я же была очень молоденькая. Потом я забеременела. Но и тогда он не сделал мне предложения, хотя мы продолжали встречаться. Он ждал наших детей вместе со мной. Они родились и очень скоро умерли. Мы оба страдали, но смысла быть вместе уже не было никакого. У него, я имею в виду. И мы расстались, а потом спустя несколько лет он познакомился на каком–то вечере с моей сестрой. Они стали встречаться, я увидела его снова уже в качестве жениха Лизы. Для нас обоих это стало не слишком радостным открытием, но мне было гораздо больнее, чем ему. Я всё рассказала Лизе. Я не умела тогда ничего держать в себе. В общем, я сказала сестре, что произошла страшная несправедливость, что этот человек должен принадлежать только мне. Разумеется, Лиза не поняла меня. Она обиделась, оскорбилась, увидела во мне потенциальную угрозу. И это навсегда испортило наши отношения. Вернее, не испортило, а внесло в них ноту напряжённости.
– Значит, мне не привиделись ваши ссоры? Иногда мне казалось, что я придумал их или увидел во сне, – сказал Эду.
– Нет, не привиделись, – вздохнула Алма. – Мы действительно ссорились, оттого что были слишком близки и порой страшно раздражали друг друга. Нас мирил Григориу: ему легко было это делать, потому что твою маму он любил, а меня нет. Но меня он щадил в память о прошлом, а твоей матери давал столько свидетельств своей прекрасной, щедрой любви, что Лиза успокаивалась. Она родила ему двух прекрасных детей. И ты понимаешь, что в моём сердце не могло не быть горечи на несправедливость судьбы. Но я не роптала и не унывала. Замкнуться в страданиях – не в моём характере. Вскоре я вышла замуж за Леополду.
– И больше никогда вы с отцом... – Эду замолк в нерешительности.
Алма гневно взглянула на него.
– Никогда! – ответила она, гордо подняв голову. – Ты мог бы об этом и не спрашивать. Когда я потеряла самого любимого в своей жизни мужчину и самую близкую женщину, Григориу и сестру Лизу, всю свою любовь, нежность и преданность я отдала тебе и Эстеле. Я растила вас, как своих собственных детей.
Алма поникла, что было ей несвойственно. И Эду совсем иными глазами посмотрел на эту небольшого роста женщину, которой довелось изведать столько ударов судьбы – смерть детей, смерть мужей, – судьба и впрямь была к ней несправедлива. И они с Эстелой тоже часто бывали к ней несправедливы, подозревая бедную Алму в кознях и корыстолюбии.
– Прости, тётя. Мне искренне жаль, что я заставил тебя вспомнить твоё горе, – покаянно проговорил он.
– Я о нём и не забывала, Эду, – просто ответила Алма. – Ты не сделал ничего плохого. Я растила вас с огромной любовью, и она как-то уравновешивает мои горести.
Впервые за много дней Эду с искренним чувством поцеловал её, и в его сердце растаяла обида, которую он носил и никак не мог избыть – обида из-за Камилы.
– Помни, что мы с Эстелой всегда с тобой, – сказал он. – Твоя большая любовь к нам вызвала точно такое же ответное чувство.
Алме было приятно слышать это признание Эду. Она очень горевала, что он не понял её заботы и обиделся на неё. Она ведь не хотела ничего плохого: Камилу бы в США лечили, а Эду, возможно, и нашёл бы себе какую–нибудь милую крепенькую девушку, которая нарожала бы ему детей. На этой мысли Алма себя и остановила. После всех своих горестей она помешалась на детях. С этим ничего не поделаешь, но переходить границы разумного, конечно, тоже не следовало.
Алма сказала, куда сложила все бумаги Эду, он отыскал то, что ему было нужно, торопливо чмокнул её на ходу и умчался, думая, как прихотливы порой жизненные пути. А вспомнив свою историю с Камилой и Эленой, он посочувствовал не только им и Алме, но также всем женщинам, которым почему-то выпадают самые тяжкие испытания...
А Алма сидела в гостиной и впервые за долгие годы наслаждалась покоем, сама не зная, почему так благотворно на неё подействовало то, что она поделилась своим застарелым горем с племянником. Пожалуй, потому, что эта тайна всегда была чем-то отделяющим её от тех, кого она давно стала считать своими детьми.
«Я бы не сказала, что судьба несправедлива, – подумала она, только чувство справедливости у неё какое-то причудливое. Она отняла у меня моих детей, но дала мне детей сестры, которая родила их от любимого мной человека».
Несколько дней Алма провела в относительном покое, по–прежнему хлопоча по дому – занимаясь делами Риты и удивляясь тому, что та становится всё сумрачнее и сумрачнее, вместо того чтобы наслаждаться благодатным чувством материнства. И вдруг Рита исчезла.
Весть об этом принесла Ноэмия.
– Ритиньи нет! – сообщила она в тот момент, когда Алма и Данилу сидели за столом в ожидании обеда.
– Как это нет? – удивилась Алма.
У Ноэмии от волнения дрожали руки и глаза были навыкате.
– Охранник видел, как она выходила из дома с сумкой!
– Боже Всемогущий! – воскликнула Алма. – Что эта девчонка собирается делать в Рио-де-Жанейро в таком положении? Мы должны немедленно принять меры. Данилу, ты слышишь меня?
Данилу поёжился.
– Что ты хочешь от меня, дорогая? – спросил он не без раздражения.