Мурманский день
Я вылетел из Москвы в Мурманск солнечным июлем в десять часов вечера. Порозовевшие от закатного солнца крыши российской столицы остались далеко позади, и теперь под нашим реактивным Ту-134 тундра — кустарник, трава, маленькие деревца и много озёр с прозрачной водой. Это чуть-чуть напоминает сибирские пейзажи. Городов не видно — вообще, никаких населённых пунктов. Иногда можно заметить узкоколейку. Минута — и вот её уже нет. Высота порядочная, но сверху вижу каких-то животных. Я не знаю, кто это — волки, косули или медведи.
В салоне в основном мужчины. Они листают газеты, дремлют или просто смотрят прямо перед собой. Лишь некоторые выглядывают из окна вниз — видимо, летят в полярный город впервые.
Когда-то, много лет назад, привезли меня эшелоном в мурманскую часть, защищавшую Кольский полуостров от гитлеровской армии. Тогда проход в единственную незамерзающую гавань был едва приметен, как, впрочем, и сам порт. На берегу лежал метровый слой снега, кое-где светились огоньки рыбацких избушек, из воды торчали останки затопленных кораблей и катеров…
— Простите, это уже Мурманск? — спрашивает меня сидящий рядом молодой мужчина в клетчатой рубашке без галстука.
— Вероятно да, — я смотрю на часы. — Два часа летим.
— Извините, вы туда — на работу?
Я отрицательно качаю головой. Он говорит, что не знает, выдержит ли всё это: сейчас полярный день, и это хорошо, но ведь потом наступит ночь на целых три месяца… А я думаю об Ане. Да, именно так: не о предстоящих делах, а о той медсестре, которая когда-то спасла мне жизнь.
Я чувствую, что самолёт снижается. Внизу под нами сгребает землю бульдозер, а впереди чёрной лентой блестит взлётная полоса. Лайнер делает крен на левое крыло, и я вижу панораму города и Кольского залива — здесь нас когда-то бомбили немцы.
Вибрация самолёта, грохот колёс шасси — и вот мы по взлётной полосе доезжаем до двухэтажного здания аэропорта. Открываются двери, мы выбираемся наружу, в сухое пекло полярного дня, которое так непохоже на тропическую влажность Африки. Большой термометр на белой стене здания показывает плюс двадцать семь, а огромные часы — 23–36. Солнце жарит с самого зенита. Когда-то мне казалось, что так бывает только на экваторе… Вылетел я из Москвы вечером, прошло два часа, и вот уже Мурманск, здесь по-прежнему день — в это трудно поверить. Я знал, что будет так, но всё равно удивляюсь этому.
Внезапно я замечаю, что на площадке перед зданием аэропорта уже никого нет. Пассажиры разъехались — кто на автобусе, а кто и на автомобиле. Ко мне подходит невысокий мужчина в толстом свитере (это в такую-то жару!) и говорит, что если я из Польши, то он должен отвезти меня в гостиницу. Отвечаю, что так оно и есть. Водитель берёт мои чемоданы и советует надеть летний плащ.
Мы едем по разбитой асфальтовой дороге, над которой густо клубится пыль. Откуда столько пыли? Города что-то не видно, слева — перевал, справа — небольшие холмы, поросшие соснами, и там много белых глыб всевозможных размеров.
— Что это? — спрашиваю у шофёра, не веря собственным глазам. — Неужто снег?
— Да, — кивает он. — И кое-где у залива тоже.
— Всего двести метров от дороги. Неправдоподобно! А это… кладбище?
— Международное.
— Можно на минутку?..
— Пожалуйста.
Возле чёрной железной ограды я выбираюсь из машины и через покосившиеся ворота вхожу внутрь. Ищу на памятниках и могилах польские фамилии и нахожу их, хотя надписи поросли мохом и почти ничего нельзя прочитать. Вот одна надпись по-русски: «Неизвестный польский матрос». Я знаю, что те, кто лежит здесь, умерли в госпитале, а вот те, что погибли на своих судах, нашли вечный покой в море. Тут же рядом вижу арабские надгробия. Я не говорю по-арабски, но мне известно, что значит «Саля-ль-Ляухалейхи ва алихи салям» — «Мир и благословение Божье ему и его народу».
Арабы погибли от голода. Но не потому, что нечего было есть. Просто они ждали, когда зайдёт солнце: был великий пост рамадан, и дозволялось есть только после захода солнца, — но тогда, так же, как и теперь, июльское солнце не опускалось за горизонт целых три месяца.
Я уже совсем мокрый от пота, и тут, словно клинок, пронзает меня ветер с залива. Мы едем дальше по пыльной дороге, слева — сосны и снег, справа, в низине — консервная фабрика и железнодорожная ветка.
Въезжаем в многотысячный город. Здесь уже есть пятиэтажки, но тротуары освещены плохо, потому что это никому не нужно, никого на улицах нет. Магазины закрыты, на окнах решётки. А солнце шпарит сверху так, словно это на экваторе. Где же он, тот деревянный пылающий Мурманск, который навсегда остался в моей памяти?
— Сколько теперь здесь жителей?
— Больше двухсот тысяч, — отвечает водитель.
— А где они все?
— Спят. Сейчас ведь ночь.
— Ну, конечно, — я смотрю на часы. — Двенадцать.
Никого нет и возле гостиницы «Северная», не видно и автомобилей. Но двери открыты. Женщина-портье подает мне прописной листок, я начинаю заполнять его, шофёр же исчезает не попрощавшись.
Дежурная будит спящего в кресле мужчину и говорит: «Приехал». Тот, словно застигнутый врасплох, оглядывается по сторонам, а потом подходит ко мне и называет себя. Это редактор ежемесячника, печатающегося для Заполярья и Архангельска.
Мой новый знакомый ведёт меня в комнату на втором этаже, где стоят две кровати и исцарапанный ножом и обожжённый сигаретами стол. Большое окно занавешено гардиной, но шторы нет.
— Как здесь можно спать? — спрашиваю у редактора.
Он снимает свитер и, оставшись во фланелевой рубашке, усаживается на стул.
— Вы хотите спать?
— Пока нет, — отвечаю я, открываю чемодан и вынимаю оттуда поллитровку «Пшеничной».
Редактор Романов (именно так он назвался мне) вытаскивает из сумки толстую тетрадь, намереваясь, видимо, записывать мои воспоминания о боях времён Второй мировой войны, но прежде чем начать свои записи, извиняется и выходит. Я смотрю в окно. Напротив гостиницы — магазин (сейчас он закрыт), пустая, залитая солнцем мостовая, пятиэтажки, а чуть дальше — современное высотное здание, построенное, как потом выяснилось, финнами, и на возвышении — памятник павшим воинам, о чём несложно догадаться даже издали. На улице появляется какой-то мужчина и быстро исчезает за углом. А внизу, в заливе, видны мачты кораблей. Именно оттуда везли меня раненого по разбитой дороге, занесённой снегом…
Входит в комнату Романов, в руках у него бутылка шампанского и ещё одна бутылочка поменьше.
— У нас это трудно достать, — хвалится он. — Спирт. Соорудим полярный коктейль. Будет легче разговаривать.
Он ставит на стол два стакана и наполняет их до половины алкоголем из меньшей бутылки. Затем стреляет пробкой от шампанского и доливает в стаканы пенящуюся жидкость.
— За твой приезд. Меня зовут Сергеем.
— Эдвард.
Я пробую полярный коктейль и совсем не ощущаю вкуса спирта. Шампанское же своего аромата не потеряло, даже стало как будто помягче.
— Специфический напиток, — говорю я, глядя в голубые, как небесный купол, глаза Сергея.
Он советует мне прилечь.
— Зачем? Ты собрался спать?
— Так будет удобнее, — объясняет он. — Сними брюки и рубашку, они пропотели и запылились. Можно разговаривать лёжа. Я тоже лягу. Признайся, ты ведь не думал, что будет так жарко, верно?
— Когда придёт Аня? — спрашиваю я.
— Время ещё есть. Ты ведь сюда на десять дней, так?
Я раздеваюсь и, выполняя просьбу хозяина, сажусь на кровать. И вправду душно. Пижама явно не потребуется. Через минуту я уже лежу в постели, вытянув ноги. Сергей укладывается тоже и тянется за своей тетрадью.
— Прекрасная мысль — пить лёжа, — замечаю я. — Кто это придумал, знаешь?
— Римляне.
— А еще раньше — китайцы. А ваши, мурманские, переняли это у них. У меня в голове даже не шумит. Выпил почти полстакана, а ничего не чувствую.
Официантка приносит закуску: полбанки рыбных консервов, два кусочка хлеба и немного подсолнечного масла в тарелочке.
— Это что — тоже особенность Заполярья?
— В буфете больше ничего нет, — объясняет Сергей, наливая мне в стакан еще немного спирта и шампанского. — А что, тебе хотелось бы свежей рыбы? Тогда нужно ехать на Байкал. Там едят сырого омуля, голомянку…