– Во-во! Печенье ешь, ватрушки. Надежда вчера из столовой принесла, а никто так и не попробовал.
– Ваши на работе?
– Ну да. В шесть часов убежали. Виталию седня ранние овощи на рынок везти. А это дело ответственное. Как бы не побить, не подавить при погрузке-выгрузке.
– Понятно. Тяжелый труд у крестьянина.
– А как же? Самый тяжелый, я считаю, но и самый почетный. Без железа и без нефти вашей можно прожить, а без куска хлеба никак.
– Но без железа и нефти и хлеб не вырастить.
– Так оно, конечно. Но вот кончатся когда-нибудь запасы того и другого, что тогда?
– Ученые откроют другие, новые материалы и источники энергии.
– Хм! На все у ней есть ответ! А если и те, новые, кончатся? Земля ведь не вечная, чтобы отдавать нам свои недра без всякого учета.
– Не знаю, дядя Паша. Нет у меня в этот раз ответа, – искренне сказала Татьяна.
– Ладно. Чего мы об этом? Не нашего ума такие промблемы. Есть у нас правительство, какое-никакое, ученые, опять же. Вот пусть и ломают голову.
– А ведь я тоже часть «правительства», – лукаво посмотрела на старика Татьяна. – Выходит, и моего ума касаются эти «промблемы».
– Так ты ж по части культуры, – удивился Павел Федорович. – У тебя другие заботы.
– Так оно, конечно. Но мне кажется, что все взаимосвязано в мире. И экономика, и культура. Когда отходы тоннами сливают в реки – это показатель низкой культуры нации.
– Правильно. Тут как-то Виталий возил меня в райцентр. Едем, значит, по шоссейке. Дорога хорошая, ничего не скажу, гладкая, а по обе стороны, мать честная, такого навалено! Оторопь берет! Это что же получается! Всю страну в помойку превратили? Мусора столько, что деваться от него некуда!
– Да, и я это вижу на каждом шагу, – с горечью согласилась Татьяна. – А у вас, в Кармашах, нет разве таких несанкционированных свалок?
– Несанци… Каких?
– Ну, не разрешенных начальством.
– Да есть! Что мы, хуже других? Вон за Огневкой, в Красном бору, навалено черт-те чего! Я сам ходил к Симакову, нашему главе, спрашивал, для чего там устроили бардак, а он сидит, плечами пожимает. Не в его силах, говорит, остановить этот беспредел.
Татьяна улыбнулась этому «новорусскому» термину, легко слетевшему с языка Павла Федоровича. Поблагодарив за чай, она встала и отправилась на прогулку по селу.
Пройдя по знакомому уже проулку и оказавшись на главной улице, Татьяна медленно пошла по ней, но не к площади, а в противоположную сторону, туда, где издалека виднелся купол старой церкви. Когда она подошла поближе, то поняла, что это купол не церкви, а колокольни, а здание самого храма было полуразрушено.
Крыша у него отсутствовала, а стены потрескались и облупились, обнажив старую кирпичную кладку. Татьяна приблизилась к южному приделу, также имеющему плачевное состояние, и робко дернула за ручку двери. Ржавые петли скрипнули, но поддались, и она вошла внутрь.
Сначала она ничего не увидела в сумраке помещения, но, постояв немного на месте и привыкнув к тусклому освещению, идущему сверху, из пустых оконных проемов, Татьяна нерешительно пошла вперед, туда, где должен быть, по ее мнению, алтарь.
– Что вам здесь нужно? – услышала она резкий окрик.
Татьяна вздрогнула, повернулась на голос. В глубине помещения, на лесах, грубо сколоченных из горбыля, стоял тот самый художник, которого она видела на берегу Огневки. На нем были старые, рваные джинсы, такая же старая шляпа «тиролька» и линялая голубая рубашка. В руке он держал мастерок.
– Мне? – глупо переспросила Татьяна, как будто здесь был еще кто-то, кроме них двоих.
– Да, вам, – спокойно подтвердил художник и, отвернувшись от нее, продолжил штукатурить стену. Он ловко кидал мастерком шматок раствора на мокрую кирпичную кладку и тут же размазывал его по стене, разглаживая и добиваясь идеальной ровности. Татьяна невольно залюбовалась его работой.
– Ну, так и будем молчать? – вновь спокойно, нет, скорее холодно спросил художник, наклоняясь к ведру с раствором.
– Но ведь я вам, кажется, не мешаю, – ответила Татьяна, стараясь сохранить нейтральный тон.
– Как раз наоборот, – пробурчал мужчина.
Он вдруг отложил мастерок и быстро спустился с лесов на пол.
Сняв рабочие перчатки и небрежно бросив их на колченогий стол, примостившийся у стены, он подошел к Татьяне и бесцеремонно оглядел ее с ног до головы. При этом он щурился и что-то неслышно приговаривал.
– Что вы себе позволяете? Разглядываете меня, как на витрине! – возмутилась Татьяна, которую глубоко задело его хамское поведение.
– Что? – спросил мужчина, как будто очнувшись от своих мыслей. – Я? Позволяю? А-а. Вы об этом. Ох уж эти мне женщины…
Столько презрения было в этой фразе, что Татьяна даже съежилась вся, сникла, онемела. Еще ни разу ее так не унижали.
– А собственно, что вы себе позволяете? – вдруг строго спросил он, делая акцент на слове «вы». – Явились в храм без платка, в декольте и в макияже.
– Но… Я думала… Здесь никого нет и вообще… Такая разруха кругом…
Она растерянно взмахнула рукой.
– Но ведь это Божий храм, пусть и пострадавший от варваров и времени, но от этого он не перестает быть святым местом. И потом, даже если в нем никого нет, это не значит, что его можно осквернять.
Такой отповеди Татьяна, естественно, не ожидала. Она, как рыба на берегу, глотала открытым ртом воздух и силилась хоть как-то защитить себя от его нападок, но у нее ничего не получалось.
– Ладно. Прошу прощения за резкость. Устал я сегодня, – неожиданно пожаловался художник теперь уже нормальным, человеческим голосом. – А по поводу «разглядывания» не обижайтесь. Мне вы как раз подходите для фигуры Марии. Вы идеальная натура. Скоро я буду расписывать эту стену, не согласитесь позировать мне?
– Но ведь, по-вашему, мне больше подойдет роль Магдалины? – не растерялась на этот раз Татьяна.
– Хм. Приятно иметь дело с образованным человеком. Тем более с красивой женщиной.
– К сожалению, не могу ответить тем же. Татьяна резко повернулась и пошла на выход. На улице она вдохнула всей грудью благоухающий июньский воздух, улыбнулась своим мыслям и быстро зашагала в сторону реки, извилистое русло которой хорошо было видно именно отсюда, от подножия храма.
На берегу она быстро разделась и, оставшись в красном бикини, смело вошла в нагретую полуденным солнцем воду. Татьяна долго плавала, затем так же долго лежала на спине, покачиваясь на медленных волнах и глядя в небо, и, только изрядно устав, вышла на берег.
– Теперь я вижу, что не ошибся с выбором натурщицы, – раздалось за кустом ивы.
Татьяна кое-как надела на мокрый купальник сарафан и вышла из-за кустов на поляну. Там перед раскрытым этюдником стоял все тот же художник и сосредоточенно смотрел на высокий пригорок, где возвышался храм.
– Вы подглядывали за мной? – зло спросила Татьяна.
– Ничуть. Я созерцал и любовался. Идеальные пропорции, ни убавить, как говорится, ни прибавить.
Все это он говорил, не отвлекаясь ни на секунду от работы над этюдом. На Татьяну он не смотрел, а это почему-то оскорбляло ее еще больше, чем недавняя отповедь.
– Интересно, а вы женщину видите лишь под этим углом зрения?
– Под каким углом? – не понял он, разбавляя на палитре ультрамарин белилами.
– Как кобылу на скачках.
– Хм. – Впервые он соизволил бросить на нее острый взгляд. – Это вы зря. Честное слово. Впрочем, каждый волен в своих оценках. Не буду вас переубеждать.
– И на том спасибо. Прощайте!
Она уже прошла метров двадцать по тропинке, ведущей к церкви, как услышала его шаги. Татьяна остановилась, повернулась.
– Извините, но мы так и не договорились, – запыхался он.
– О чем?
– Как «о чем»? О позировании. Я заплачу. Может быть.
– И сколько же?
– Ну, не знаю. А сколько бы вы хотели?
– За сеанс?
– Ну да.
– Сто рублей.
– Договорились. Эти деньги я достану. Так завтра в десять утра вам подойдет?
– Вполне.
Татьяна постаралась скорее уйти, чтобы не расхохотаться ему в лицо. «Нахал! Неужели он еще надеется после всего, что наговорил мне, на какое-то там позирование?» – злорадно подумала она, представив, с каким «носом» она оставит его завтра в десять утра.